Шрифт:
Закладка:
По правую сторону проспекта стояли двухэтажные дома, по левую палаточный городок. На каждой палатке — аккуратные таблички, не хуже столичных. Палатка № 1. Дальше, как полагается, идет палатка № 3, а потом сразу — 27.
За фасадными табличками виднелись другие палатки, и я сделал решительный шаг в сторону от Ленинградского проспекта.
Подобные поселения, именуемые «нахаловками», имеются чуть ли не в каждом новом городе. Собственно, с них и начинается всякий город. В палатках живут строители: землекопы, плотники, штукатуры. Они строят новые дома, прокладывают улицы.
Город растет. Вот уже пущен завод, фабрика, комбинат. Город ненасытен. Со всех сторон тянутся люди в новый город.
Город растет. И вместе с городом растет «нахаловка». Приходит телеграмма-молния: «Послезавтра прибывают триста комсомольцев-добровольцев, встречайте». В одну ночь на окраине палаточного городка вырастают двадцать новых палаток.
Обитатели палаток перебираются в новые дома, но другие тотчас занимают их место. К мужьям приезжают жены, дети. Палатки комсомольцев превращаются в семейные жилища, палатки технически совершенствуются: утепляются, электрифицируются.
Однажды городские власти решают провести в «нахаловку» водопровод (нельзя же людям без воды), повесить на палатках таблички (нельзя же без почты). Это уже конец — «нахаловка» стала узаконенной частью города.
Проходят десятилетия. Город по-прежнему растет. Старые здания сносятся, возникают новые. А «нахаловка» стоит. Она пустила корни, вросла в землю. В «нахаловке» установился свой быт, свой уклад жизни.
В полусотне метров отсюда, на Ленинградском проспекте, ползут могучие самосвалы, мчатся такси с шашечками. Там широкоэкранный кинотеатр, экспресс-кафе, междугородный телефон, а здесь, среди палаток, — иной мир и век. Палатки раскиданы на пустыре густо и беспорядочно, как опрокинутые кости домино на столе. Их ставили кто во что горазд. Одна засыпана землей, другая — шлаком. Третья засыпушка не простая — оштукатуренная. Крохотные подслеповатые окна, скрипучие двери из неструганых досок, а то и просто брезентовый полог, веревки для белья на кольях, под ногами куски железа, кучи мусора, щепы — это и есть «нахаловка».
Тут и там вразброд торчат столбы — к каждому жилищу тянутся два провода. На каждой палатке — аккуратная таблица, но все вразнобой. Я уже давно потерял направление и брел наугад, ориентируясь по шуму Ленинградского проспекта.
Я обнаружил пятую между девяносто седьмой и сорок третьей. Она действительно была белая, как украинская мазанка, только сильно уменьшенная. Крыша крыта толем. У двери на кирпичном стояке шипел примус. Дверь легкая, в щелях. В маленькой прихожей умывальник и несколько разноцветных мыльниц. В углу вязанка дров.
— Нравятся наши хоромы? — Тамара стояла у порога и улыбалась. На ней был крупной вязки красный свитер, серая юбка.
Бела, Таня, Соня, Галя-девушки по очереди называют себя. Церемония знакомства совершается таким образом: девушки опускают очи долу и протягивают руку лодочкой. При этом они продолжают заниматься домашними делами, переходят с места на место, и я тотчас путаю их. Только Белу, которая печатает в «Смене» стихи о космонавтах, мне удается запомнить.
— Вы кто же будете? — спрашивает одна, не то Соня, не то Таня. — Новый Тамарин жених?
Тамара мгновенно встает на мою защиту:
— Как тебе не стыдно, Галька? — Оказывается, это была Галя. — Я же говорила тебе: товарищ из газеты.
— Разве товарищ из газеты не может быть женихом? — удивляется Галя.
— А во-вторых, почему новый? — в свою очередь спрашиваю я.
— Так вы у нее уже четвертый будете, — говорит бойкая Галя.
— Не четвертый, а третий, — поправляет Бела.
Девушки с места в карьер начинают перебирать по косточкам Тамариных женихов. Речь идет о каком-то лысом, который неважно сохранился, но зверски богат. Второй, видно, помоложе и с мотоциклом. Тамара смеется вместе со всеми — женихи явно несерьезные.
Тема постепенно иссякает. Бела говорит, что у нее дело, и выходит на улицу. Другая девушка подзывает Тамару, они быстро шепчутся, Тамара утвердительно кивает, и девушка ложится на кровать. Лишь теперь я замечаю, что у нее землистое болезненное лицо.
Разглядываю убранство засыпушки. Стены оклеены обоями. Висят репродукции из журнала «Огонек». В углу — полка с книгами. Тамара подходит к окну и стучит по стене кулаком, демонстрируя прочность своего жилища. Засыпушка заметно сотрясается, но тем не менее стоит.
Девушки рассказывают историю своего жилища. Стояла брезентовая палатка, и в ней жили четыре экскаваторщика. Потом экскаваторщики перебрались в общежитие, а палатку занял геолог с женой и двумя детьми. Геолог обшил брезент досками, засыпал шлаком, покрыл крышу толем. Третий хозяин засыпушки, водитель самосвала, произвел дальнейшие усовершенствования: обмазал засыпушку глиной и побелил, а внутри оклеил газетами.
Можно только удивляться — на брезентовом остове возникло довольно прочное жилище. Брезент, верно, давным-давно сгнил, а засыпушка стоит себе на земле, и в ней живут шесть человек.
— Собственная, — сказала Галя.
Я не понял:
— Кто — собственная?
— Засыпушка. Мы же ее у дяди Семена купили.
— Вместе с мебелью, — добавляет Соня.
— Хотите, мы продемонстрируем вам нашу мебель? — предложила Тамара.
Девушки оживились. Сцена, как видно, была давно срепетирована, и они с удовольствием повторяли ее перед новым человеком.
Тамара подошла к железной кровати, на которой лежала Таня, и начала:
— Вот наши гарнитуры: кровать двуспальная красного дерева с двумя тумбочками и рижским торшером, — Тамара провела руками в воздухе, показывая, какой у них замечательный торшер.
Галя подхватила тоном рыночного зазывалы:
— Сервант для хрусталя и коктейлей. Годен также для кастрюль и мисок. В особых случаях употребляется в качестве обеденного стола. Можно и письма писать, если есть куда. Сервант универсальный, совсем недорого.