— И не только сиськи сосут, — добавил он, — но и коровий хвост.

Центроколмассовцы, сидевшие доселе спокойно, зашевелились и задвигались на стульях, поднимали руки и наперебой просили внеочередного слова. Они все считали долгом высказаться, ибо была задета личная честь каждого. Дамская часть собрания отплевывалась, как будто, в самом деле, каждая из дам только что оторвала свои крашеные губы от коровьего хвоста.

За поруганную честь центроколмассовских служащих и ответственных работников выступил Родион Степанович, давно ощущавший необходимость на арене словесной борьбы помериться силами с «ревизором», человеком, по его мнению, не обладающим большим умом. Он поднялся на трибуну, и весь набитый людьми зал ему зааплодировал, выражая таким образом полное одобрение защите коллективно-ведомственной и индивидуально-нравственной чести. Сдерживая наплыв чрезмерных чувств, Родион Степанович проглотил глоток воды.

— Товарищи! — сказал Родион Степанович. — Что значит наше учреждение? Сложная машина, с массой шестерней и шкивов, приводимых в движение приводными ремнями. Центробежная сила находится здесь в центре. Эта сила развивается, шестеренки цепляются зуб за зуб и вращают различные малые аппараты, отстоящие от нас далеко на периферии. Машина наша регулярно движется, и пульс ее биения равномерен. А кто есть вы? Вы — маленькие винтики, необходимые в каждом сложном механизме. Вы помните, когда на занятия по болезни два дня не выходила наша всеми уважаемая заведующая отправными бандеролями, аппараты на местах не ощущали силы и не вращались. Значит, центробежная сила развивалась вхолостую — без нагрузки. Вот насколько было вредно отсутствие отдельного винтика в аппарате. А что делает наш «достопочтимый ревизор»? Он уже вынул из машины цилиндры и хочет совершенно разрушить аппарат. Кроме того, он нанес личное оскорбление каждому из нас, называя нас «сосунками». Я не ошибусь, если выражу всеобщее возмущение центроколмассовских масс…

Взрыв аплодисментов прервал речь оратора, и его охватило какое-то блаженное сладострастие, физически слившее его с этой массой.

Родион Степанович спустился с трибуны и растворился в массе. Центроколмассовские дамы устремили на него взгляды, полные благодарности, и Родион Степанович принял эти взгляды с любовью. Он опустил глаза, дабы придать своей внешности особый вид благородства и застенчивости.

За Родионом Степановичем для решительной схватки выступил Егор Петрович. На этот раз он не обмолвился о венике, а рассказал некую притчу о спице, выпавшей из колеса.

— Ободок колеса не выдержал грузной тяжести — переломился, — пояснил Егор Петрович. — И вот, будто бы не мудрая штука спица, а при своем месте нужная…

В заключительном слове Авенир Евстигнеевич характеризовал Родиона Степановича как явного бюрократа, а Егора Петровича обозвал «бутафорией масс». Ответработники «Центроколмасса» сочли слова ревизора за подрыв авторитета и поручили Родиону Степановичу составить жалобу для привлечения «ревизора» к ответственности.

Дело о подрыве авторитета было составлено и направлено по надлежащим инстанциям, однако Родион Степанович потерял свою прежнюю энергию, считая возможным приступить вплотную к работе только после реабилитации. Родион Степанович не мог принять Петра Ивановича вновь на службу, хотя положенный месяц уже прошел.

— Не могу, Шамшин, — говорил он ему, — пока не победим наших недоброжелателей, не могу.

Прождавши еще месяц, Петр Иванович решил испытать счастье в деле частного порядка: открыть мелочную торговлю. Но, продумав все до конца и чтобы не попасть в дальнейшем в разряд гонимых людей — частников, Петр Иванович решил открыть дело под благопристойной вывеской. Вспоминая Автонома, он решил открыть столовую и дать ей наименование «Пролетарская еда».

И каково было его огорчение, когда финотдел, куда он направился за патентом, не разрешил открыть столовой под таким названием.

Петр Иванович долго доказывал, что слова «Пролетарская еда» куда созвучнее наименований «Париж» и «Прага», однако финотдельцы были непоколебимы. Петр Иванович так и не открыл столовой и, позабыв об «уроненном авторитете», стал регулярно отмечаться на бирже труда, дабы опять идти по служебной стезе.

СЛЕДОВАНИЕ ПО ИНСТАНЦИЯМ

Чиновники должны изъясняться письменно, дабы глупость их видна была.

Из циркулярных изъяснений Петра I

Мой приятель, весьма талантливый человек, отовсюду, между прочим, гонимый, определяет бюрократизм следующей формулой:

«Бюрократизм — это такой порядок вещей, когда бумага ходит, люди мучаются, а дело стоит».

Определение весьма конкретное, не требующее дальнейших пояснений, если бы дело касалось простых людей, имеющих соприкосновение только с бюрократами. Но представьте себе, если сам бюрократ будет вести переписку по личному делу с бюрократическим учреждением?!

Правда, бумага пойдет обычным ходом, однако не совсем одиночным порядком. Через день к «основной бумаге» присовокупится бумага вторая, а еще через день вдогонку полетят «характерные дополнения», по количеству бумаги гораздо объемистее «основной». Оно и понятно: «основная» писалась второпях, с горячим сердцем, а когда сердце остывает, бюрократ вспоминает отдельные детали, кажущиеся ему весьма характерными. Тогда уже бумаги не просто ходят, а догоняют одна другую.

Дело «о подрыве авторитета центроколмассовских ответработников» проходило одну инстанцию за другой. Родион Степанович лично звонил по телефону, дополняя материал важными данными, и требовал срочного морального воздействия по отношению к «ревизору». Он справлялся, где было возможно, о прошлом Авенира Евстигнеевича, дабы чем-либо опорочить его.

После третьего опроса Авенир Евстигнеевич был не в меру обозлен и дерзок. Лицо, ведущее следствие, принимая серьезный вид и покойный тон, на его дерзость заметило:

— Будьте вежливы, товарищ Крученых, ибо ваша дерзость дает право думать, что материал «Центроколмасса» более объективен, чем я думал.

Придя домой вечером, Авенир Евстигнеевич нервно прошелся по комнате. Ему не хотелось ни есть, ни пить, ни спать. Он ходил, отбивая шаги, как маятник.

«Усложнение процессов, — думал он. — Ответработники «Центроколмасса», решившие меня угробить, потеряли способность работать, но где же главный корень зла? Какие причины его возникновения? Уж не есть ли зло в стремлении почти каждого человека руководить общим порядком вещей, — думал он и страшился этой мысли. — Что представляют собой, люди, стремящиеся руководить массой? И почему им кажется, что массы нуждаются в их руководстве?»

— Как бы ты на это ответил? — проговорил Авенир, как бы взывая к Автоному, и рассмеялся. — Какой-то безумный анархист, — или черт его знает кто, — вызвал меня на все эти размышления.

Но Авенир устыдился своих слов; он понял, что размышление о бюрократизме и порождающих его причинах — нечто более серьезное, чем беспричинная усмешка.

«Что такое массы? Отвлеченное или реальное понятие?» — думал он и почти так же, как Автоном, полагал, что масса — понятие отвлеченное, ибо каждый индивидуум имеет нечто свое личное и ни в коей мере не склонен к преклонению перед талантами и способностями административноруководящего свойства.

«Масса идет за