средств прекращено существование духовных семинарий. Молодежь согласилась с новым попом — бывшим попом-саморасстригой — и продолжала пользоваться его услугами, как руководителя драмкружком и незаменимого «любимца публики» в исполнении поповских ролей.

Но одно утро положило начало к прекращению деятельности попа как на культурном, так равно и на религиозном фронте: в это утро поп, проснувшись раньше обыкновенного, не обнаружил присутствия своей «матушки», которая каждый вечер ложилась с ним на одной постели. Поп смахнул одеяло, но попадьи не было. И только тогда он догадался, что жена ушла от него навсегда, «снюхавшись», как он выражался, с учителем местной школы. Поп понял, что любительские спектакли принесли ему личный вред — ибо поцелуи попадьи с учителем на сцене были прологом к настоящим поцелуям.

Таким образом произошел распад личной поповской жизни и драмкружка. Поп запил и крадучись поджег церковь.

К этому событию Егор Петрович отнесся равнодушно, не предусматривая здесь личной выгоды и общественной пользы: сам факт, по его мнению, оказался холостым выстрелом в пространство.

Осведомившись о деревенских новостях, Егор Петрович выслушал хозяйственный доклад супруги и, одобрив его, обошел собственные владения.

За год прибытков оказалось немало, и он посчитал, что высланные им две тысячи рублей расходовались толково и с выгодой. Замечания, сделанные жене, сыновьям и дочери, носили лишь характер мелких деталей: жену он упрекнул в том, что она продержала на божнице целую неделю просфору и стравила ее тараканам, позабыв разломить ее на части и раздать членам семьи для поминовения предков. Дочери указал на неправильность чистки никелевого самовара: ибо, чистя самовар песком, она сгоняла никель и оголяла медь.

— Надо, дочка, кирпичной пылью чистить, а не песком. Да осторожно этак, чтобы не бередить лоска…

Старшему сыну заметил, что кузнец плохо приварил сломанный рожок к вилам, не загладив плевна, а младшему вразумил, чтобы тот не воровал из гнезд яйца, а попросил бы у матери на покупку семячек по две копейки в неделю, так как яйца — штука экспортная, а медяки имеют хождение лишь внутри страны.

На досуге Егор Петрович много передумал о сгоревшей церкви и о колоколах.

О колоколе, приобретенном обществом больше ста лет тому назад, ходила легенда, передававшаяся от предков к потомкам, и Егор Петрович знал эту историю и принимал звук колокола за божественный отголосок, а сам колокол — за ниспослание господне. Говорили, что когда колокол был привезен и его стали поднимать на колокольню, — колокол вверх не подавался, а врастал в землю. Из церкви вышел священник, сложил руки на груди и крикнул:

— Снохачи — отскочи!

Поповские слова возымели действие: семь бородатых мужиков отошли от колокола, сгорая от стыда, а колокол легко пошел ввысь. Если раньше старики принимали эти сообщения всерьез, то молодежь превратила их в анекдот, чем немало был удручен Егор Петрович. Звук колокола был бархатен и задушевен. Однажды в снежную метель, когда Егор Петрович заплутался в поле, он услышал звук этого колокола. «Оказывается и колокол приносит пользу человеку, — подумал он. — Тогда бы мне замерзнуть в поле, а я приехал на звук».

Егор Петрович сохранил эту мысль втайне, чтобы кто не подумал о нем как о приверженце старого. Он осудил молодых людей, укравших колокол, который упал с колокольни во время пожара.

Молодежь украла колокол, продала в городе, а на вырученные деньги купила фисгармонию и радиоприемник.

Старики, пришедшие впервые послушать радио, возбужденные любопытством, заговорили о пропавшем колоколе, что пропал он попусту и лучше было бы его продать, а вырученные деньги израсходовать на покупку радио.

— Так мы же так и сделали! — ответила молодежь.

Смущенные старики сначала покачали головами, а затем сказали:

— Валяй.

Но Егор Петрович, усмотрев в этом поступке что-то нехорошее, отметил его в своей тетради, где по наставлению Родиона Степановича он думал вести ежедневную запись. Тетрадь он озаглавил:

«Запись Егора Петровича Бричкина.

Находящегося в гуще масс Настроения народных умозрений».

«Колокол, — начал он на первой странице — есть вещь хотя и старого порядка, а все же вещь. Так зачем же колокол воровать? Наши советские законы охраняют порядок и никакого воровства не поощряют».

И чтобы своими записями прельстить умиленные взоры начальства, Егор Петрович продолжал запись:

«Как живет наш деревенский народ? В общем жизнь улучшилась: лавочник Филон покончил самоубийством, так как его торговлю задавил кооператив. Народ носит ситцевые рубашки, и только не хватает плисовых шаровар. Настроение у людей бодрое, и всякое государственное начало народ приветствует. Поп сам отказался от своего сана, ибо догадался, что религия в самом деле — опиум для народа. Ропота на действия центра нет, но на местные власти неким образом, помаленьку ворчат».

Егор Петрович думал наблюдать жизнь деревни сторонкой, как бы сознательно сторонясь масс, хотя он имел страшное желание возвыситься в глазах деревни. Но масса пугала его, ибо она весьма требовательна, а как известно, не всякое требование масс выполнимо. Однако в воскресный день он вынужден был пойти на сельский сход, как домохозяин и как человек, представляющий частицу центра. К тому же на сходе предполагалась сдача лугов, и Егор Петрович был не прочь, через доверенных лиц, принять участие в торгах. Масса густо столпилась вокруг председательского стола, вынесенного на улицу, и Егор Петрович проник в самую гущу. Масса раздвинулась, уступая ему дорогу к председательскому столу, однако председателем собрания его не избрала.

— Небось, там замучился председательствовать! — крикнул кто-то из массы, придав голосу иронический тон.

Егор Петрович кинул в сторону крикнувшего злой взгляд, но тут же опустил его, придавая себе спокойный вид. Было заслушано много докладов и столько же принято резолюций. Ни по докладу о кооперации, ни по докладу «низового звена» не происходило прений, ибо докладчики козыряли малоупотребляемыми словами, доказывая, что хотя у гидры голова сшиблена, но мировые гады еще шипят. И дабы не быть причисленными к мировому гаду, каждый молчал, чтобы не оскорбить словами государственный порядок вещей.

Когда были закончены вопросы государственного порядка, — перешли к сдаче лугов. Объявив о целях этой сдачи и назначив по тридцати рублей за десятину, председательствующий задал вопрос, не желает ли кто дать больше.

Мартын, прозванный в деревне за общипанный вид и фискальничество Лахудрой, действуя по поручению Егора Петровича, соглашаясь с ценой, объявленной председателем, накинул на весь клин ведро самогона.

В соревнование с Лахудрой вступил Тимофей, по прозвищу Сигунок. Сигунок действовал по поручению другого Бричкина, дальнего родственника Егора Петровича, занимающего общественную должность волостного масштаба и прибывающего часто в праздничные дни в свое село.

— Два ведра самогона, — крикнул Сигунок и подпрыгнул