В поселке он узнал, что по рабочим стреляла полиция, разогнавшая маевку. Кузнец Прошка был ранен пулей и подобран товарищами.

В другое воскресенье его снова потянуло в лес, где, оставаясь до самого вечера, он впервые в жизни почувствовал огромную любовь к природе, открывшейся для него каким-то новым миром.

«Люди изнывают в жалких конурах, пропахнувших плесенью, обвешанных паутиной, — думал он, — а здесь необъятный охват красоты и пространства, свежее дыхание природы и покой».

Среди недели по какой-то неважной причине он не вышел на работу и с большой радостью направился в лес. Нечаянно он натолкнулся на то место, где увидел кровь, пролитую кузнецом Прошкой. Но пятна крови уже омылись дождем, а на месте их остались лишь темные крапинки. Какой-то непонятный ужас охватил Авенира, и он бросился бежать от того места.

В этот день природа не казалась ему привлекательной. Его тянуло в завод, к станку, к его равномерному движению. Он подумал, что правильное в жизни только то, что движется посторонней силой и механическим свойством.

«Ну-да, — удостоверял он самого себя, — червячный винт не может подать вал на полмиллиметра больше: механике свойственна точность».

И суппорт, и его собачка, и ползун — все это были вещи, движущиеся равномерно, для которых нет другого закона.

«А что означает чувство человека? — Вчера я здесь, на этом месте, ощущал красоту, ныне — пришла боязнь и скорбь. Стало быть, чувствительность — вещь весьма неусовершенствованная».

Думал над этим вопросом Авенир долго, скрывая думы от всех, — как бы не посмеялись товарищи и старшие. Он не догадался, что и товарищи по возрасту, и старшие — с малых лет думают над теми же вопросами и не могут их разрешить.

Долгие и мучительные годы войны обнажили этот вопрос, было понятно всем, не каждый обходил его сторонкой, чтобы не бередить и чужих, и своих ран, да не попасть под подозрение.

Авениру шел двадцать четвертый год, и он, как и многие его товарищи, заглушал в себе чувство возмущения, ожидая своего времени.

Февральская революция принесла некоторые изменения: возмущаться была просторная возможность, изливать чувства можно было без конца, а когда нет конца, должен быть какой-то предел. С первых же дней революции люди устанавливали предел: восторгались и стояли посередине. Можно было наклониться вправо, но отнюдь не падать на левый бок. По этому серединному течению плыл и Авенир, но плыл уже лежа на левом боку.

В октябре Авенир взял в руки винтовку. Бродя по грязным поселковым улицам, он мозговал, что применить ему винтовку не на чем. На углу одной улицы он увидел трепавшийся от ветра клок бумаги, приклеенный одним концом к стене. На клочке Авенир прочитал: «Голосуйте за партию народной свободы».

Зло обуяло Авенира, и он ринулся к углу, как разъяренный бык на красное. С остервенением сорвал он этот лоскут бумаги, разорвал его в мелкие куски. Сим беспримерным актом он и вступил в преддверие гражданской войны. Но в настоящую гражданскую войну он вступил уже не с винтовкой.

— Винтовка — оружие кустарное, — говорил он, — а кустарное производство не есть массовое.

В гражданскую войну он был артиллеристом, предпочитая этот род оружия по весьма основательным мотивам.

— Гражданская война, — говорил он, — тоже своего рода кустарничество. С одной стороны — кустари и с другой — кустари. И вот, когда в кустарную цепь пехоты выпустишь крупное производство — большой снаряд, кустари не выдержат конкуренции.

Авенир, будучи командиром и комиссаром дивизиона, старался как можно скорее первым произвести по вражеской цепи артиллерийский выстрел.

— Да вы же обнаруживаете себя артиллерии противника, выбирая позицию на пригорке, — говорили ему военные спецы.

— Ничего, — отвечал он невозмутимо, — нужно первым выстрелить, а тогда по нас стрелять будет некому. В гражданской войне не бой важен, а острастка.

В таких случаях Авенир всегда был правым. Теперь, припоминая слова из письма Автонома «я горел, да обуглился», Авенир думал о себе:

«Неужели, черт возьми, и я уже обуглился и больше не буду гореть, а лишь истлею?»

Уходя в прошлое, он вспоминал о начале своей работы впервые в советском учреждении, куда пришел он после фронтов. Он перебирал факты, которые могли бы уличить его в формальностях, косности и бюрократизме.

— Надлежащие мероприятия, — прошептали оскалившиеся зубы Автонома, не губы, а именно зубы, как будто ляскавшие.

«Ну, постой же ты, Автоном, постой, друг. Дай припомню», — подумал Авенир, и в его воображении возникло много проходивших через него дел.

Авенир припомнил случай: когда он работал в земельном органе губернского масштаба, к нему пришла старушка, опираясь на палку. Она просила лесу: у нее сгорела изба.

Авенир посмотрел на старушку и уже принялся было писать записку о бесплатном отпуске леса, как его отозвал заведующий — Авенир был замом.

— Удостоверение о пожаре имеешь? — спросил у старушки заведующий.

— Какое удостоверение, родимый, — пожар был, вот на мне платок, и тот обгорел, — посмотри вот, — и старуха показала концы теплого платка, который, действительно, чудесным образом спасся от пожара, — его вытащили багром через окно, когда концы его уже охватило пламя.

— Притворяется, — сказал тогда заведующий Авениру тихонько на ухо. — Хитрые, бестии, — они тебе такую белиберду наговорят…

Авенир промолчал.

— Нет, без удостоверения не можем выдать, — сказал заведующий.

А старухе надо было возвращаться за сто верст, чтобы принести удостоверение.

На второй день старуха пришла опять, и Авенир отрезал концы обгорелого платка старухи для приложения к делу в качестве оправдательного документа. — лес ей отпустил.

Дело обнаружилось примерно через год. Пришла комиссия и нашла эти горелые концы среди бумаг. Комиссия посмотрела на это дело, как на курьез, и все же сказала:

— Нет, это незаконно — всякий хлам к бумагам государственной важности приставлять. К тому же, кто поверит обгорелым кускам тряпки? Может быть, скажут, что вы в печке эти тряпки обожгли…

ЦЕНТРОБЕЖНАЯ СИЛА

Между моим языком и цепельником нет большой разницы: они оба на привязи и оба болтаются.

Кузьма Ащеулов. «Стреноженный конь»

Подготовительная работа к восприятию «Центроколмассом» всесоюзного масштаба протекала ускоренным темпом: каждый служащий, успокоенный за собственную судьбу (при расширенном масштабе не может быть и речи о сокращении) — отдавался делу с особой любовью и нежностью. Делопроизводитель Тряпочкин, посоветовавшись с «заведующей бандерольными отправлениями» Таней Сверчковой — дамой положительной и доброкачественной по внешности, решил заблаговременно приобрести «карты административного деления автономных республик», чтобы на первых же порах безошибочно рассылать новым адресатам надлежащее руководство. Но в Москве необходимых карт