— Так я не понял, что случилось?

— Да ты понимаешь, я до сих пор так и не смог узнать, понимаешь, получить…

— Что ты врешь? Ты эти данные получил на прошлой неделе. Тогда никаких проблем не было. Что изменилось? Может, ты просто не хочешь говорить? Ты мне не веришь?

Окончательно струсив, Воропаев совсем уже несвязно стал объяснять:

— Ну что ты, совсем нет, тут дело совсем в другом.

Воропаев даже не смог изложить никаких деталей этого своего дела. Выпито было уже много, и у меня не было времени, чтобы об дум ать услышанное. Видимо, слегка одеревеневшее от выпитого и оттого плохо управляемое лицо выдало мои эмоции, ибо глаза Воропаева начали бегать с удивительной прытью. Он уже все понял, проклинал свою неизобретательность и боялся продолжения разговора. У меня, наоборот, начала подниматься в душе вся муть прожитого дня и мыслей, которые успели перебродить в голове. Нервы начали опасно вибрировать, предвещая взрыв.

Наконец, уставившись на дверцу холодильника, Воропаев стал бормотать ненатуральным голосом:

— В общем, ты просто не так меня понял. Такие вот дела. А ты, значит, завтра улетаешь? Куда? Говоришь, в Голландию? Хорошо тебе, за кордон поедешь.

— Хорошо, это не то слово. Наша работа вообще — просто фантастика. Романтика, новые люди, встречи. Свежие впечатления. Ты куда это собрался?

Пока я говорил, Воропаев начал тихонько пробираться к выходу из кухни, и вот как раз в этот момент мне и пришлось прижать его к стене. Хватал я его в спешке, как попало, и всего через несколько секунд он начал стремительно синеть и дергаться. Но теперь Алик уже пришел в себя, у меня рассеялась пелена бешенства перед глазами. Некоторое время мы молчим каждый о своем. Потом закуриваем, и я делаю Алику деловое предложение:

— Значит так: выкладывай, с чего ты вдруг так изменился ко мне. И что вообще произошло? Что тебе известно? Давай выкладывай, не тяни душу. Ты видишь, я собой не владею.

— С ума сошел? И зачем тебе это? Ничего не знаю. А знал бы, думаешь, сказал бы? Чтобы я делился с тобой такой информацией?!

— Ты уже начал это делать. Кстати, без моей просьбы. Так что, если меня станут судить «за измену Родине в форме шпионажа», ты будешь сидеть рядом со мной.

Воропаев уже не говорит, а стонет:

— Господи, а я-то за что?

— Ты помог мне понять, что меня подозревают. То есть разгласил служебную тайну. Так что тебе ничего другого не остается, как рассказать мне все. И радоваться, что я не придавил тебя за твои беспочвенные подозрения. Ты ведь принял меня за сволочь, нет?

— А кто ж ты еще? Друга своего шантажируешь, гад.

Наклонившись к Воропаеву вплотную, сговорчиво принимаю его точку зрения:

— Это точно, шантажирую. Меня работа таким сделала. Это я по первоначалу думал, что у нас все как один ангелы в белых ризах, а на самом деле такой народ собрался — даже говорить не хочется. И если подопрет, я ради своей шкуры не то что тебя, я брата родного продам. Вернее, продал бы, если бы он у меня был. Ты мне все расскажешь, а я уже руководством разберусь сам. Они там совсем свихнулись. Я им устрою небо с овчинку.

Терпеливо выслушав эту тираду, Воропаев спокойно возражает:

— Это ты свихнулся. Куда ты собрался? Так прямо заявишься и скажешь, что ты ни в чем не виноват? Да они извинятся и пожмут тебе руку? У тебя с головой все в порядке?

— Это не твое дело. Мне нужна информация.

Однако тут Воропаев уперся намертво и категорически отказался дальше обсуждать тему. Никакие угрозы и посулы не могли его сдвинуть с места, заставить рассказать, какую информацию получило наше руководство. В ответ на все уговоры он только мотал головой, махал руками и бормотал о моей не требующей проверки честности, о своем служебном долге и прочей ерунде. Затем стал изобретательно распространяться на тему того, что, правда, всегда выйдет наружу, и что когда разберутся, все станет на свои места. Как я понял, в данном случае он, будучи человеком сторонним, был вполне готов ждать победы справедливости лет пятнадцать-двадцать, в зависимости от решения суда.

Попытки быстро протрезвевшего Воропаева меня успокоить особого успеха не имели. Отводя глаза в сторону, он неубедительно бормотал нечто вроде:

— Перестань, Алексей, ты ведь прекрасно знаешь правила игры. У вас в конторе никто никому не верит.

Он говорил сущую правду. У нас не верят нелегалам, долго работавшим за рубежом, потому что от продолжительной деятельности в одиночку у человека часто происходят необратимые изменения в психике. И еще потому, что за это время человека хотя бы теоретически можно было перевербовать. Не верят агентам-двойникам, потому что полностью их проконтролировать практически невозможно. И так далее. Поэтому я покладисто соглашаюсь с Воропаевым:

— Это точно, никто и никому. Но мне от этого не легче.

— Брось, в крайнем случае уйдешь из конторы. Ты два языка знаешь, работу найти для тебя не проблема.

— Ну да, уйду весь в дерьме, чтобы со мной потом никто не здоровался при встрече?

— Для тебя это так важно?

— Важно. Я ненормальный.

Подумав, Воропаев встрепенулся:

— Будь ты под колпаком, ни о какой командировке речь бы даже не шла.

До чего же у него блудливые глаза. Сам не верит в то, что говорит. Руками вон перебирает по столу. Несет ерунду, а самому стыдно.

— Конечно-конечно. Ладно, Олег, иди. Мне одному посидеть надо. Я к вам скоро присоединюсь.

Воропаев, не глядя в глаза, ерзает на табурете. Все он прекрасно понимает. Интересно, доложит он руководству о нашем разговоре? Наверняка доложит. А руководство знает, что делает. Я и сам поступил бы точно так же, как наше руководство. Скорее всего на меня была получена информация, по которой тянуть время ни в коем случае нельзя. Нужно решать, а достаточных доказательств нет. Поэтому затейники из нашей службы безопасности решили пустить за мной наблюдение и сэкономить время, проследив мои контакты, так сказать, на месте.

Решившись, Воропаев спрашивает:

— Ну и что ты собираешься делать? Поедешь?

С интересом посмотрев на любознательного коллегу, отвечаю:

— А ты как думаешь? Конечно, поеду. Куда я денусь?

* * *

Как хотите, ноэто унизительно, когда тебя заставляют стоять нажелтом квадрате. Квадраттоли намалеваннасеромполу, толи вырезан из желтого пластика. Офицер паспортного контроля лениво листает туда-обратно документы, а я, как клоун на манеже, маюсь на этом проклятом