VI

Брат Клаус[652]

474 Передо мной лежит небольшая книга отца Альбана Штокли о видениях блаженного брата Клауса. Пусть читатель не тревожится. Хотя психиатр взялся за перо, это вовсе не обязательно означает, что он собирается приступить к этой почтенной фигуре со своим профанным инструментарием психопатологии. Психиатры и без того уже нагрешили достаточно, применяя свою науку в самых неподходящих целях. Ничего подобного здесь не произойдет: не будет ни диагноза, ни анализа, никто не станет выдавать многозначительных намеков на патологические проявления, никто не попытается отвести блаженного Николая из Флюэ куда-нибудь поближе к психиатрической лечебнице. Следовательно, тем более странным должен показаться читателю факт, что рецензентом этой книги выступает врач. Признаю, что это обстоятельство довольно трудно объяснить тем, кто не знаком с моими идущими вразрез с текущими веяниями взглядами на видения и тому подобное. В этом отношении я куда менее искушен и более консервативен, чем так называемая образованная публика, чье философское мировосприятие сводится к облегченным вздохам, когда видения приравниваются некими достойными учреждениями к галлюцинациям, бредовым идеям, маниям или шизофрении — словом, к различным душевным заболеваниям — и получают «правильный» знаменатель. С медицинской точки зрения брат Клаус не вызывает у меня опасений. Я вижу в нем несколько необычного человека, но отнюдь не пациента с патологией, человека, который мне по душе: это мой брат Клаус. Разумеется, он отстоит довольно далеко, нас разделяют более четырехсот лет, мы разделены культурой и вероисповеданием, то есть теми поветриями, которые, как всегда кажется, и создают мир вокруг. Впрочем, это всего-навсего языковые трудности, не препятствующие постижению главного. Различия столь малы, на самом деле, что я вполне могу общаться на примитивном языке внутреннего восприятия с человеком, который во всех отношениях даже дальше от меня, чем брат Клаус, — с индейцем пуэбло, моим другом Охвиа Биано[653] (вождь Горное Озеро). Нас ведь интересует не исторический персонаж, не хорошо известная фигура Штанцкого сейма[654], а «друг Божий», который лишь изредка входил на мировую арену, но прожил долгую жизнь в духовной области. О своем опыте в этой области он оставил скудные намеки, столь малочисленные и невнятные, что потомкам затруднительно составить сколько-нибудь ясную картину его внутренней жизни.

475 Мне всегда хотелось понять, чем занимается отшельник в своем уединении. Способны ли мы сегодня вообразить подлинного духовного подвижника, который не просто уходит от людей ради прозябания в мизантропической аскезе, которого не назовешь одиночкой, вроде старого слона, что бросает гневный вызов стадному инстинкту? Способны ли мы вообразить обычного человека, ведущего яркое, полноценное существование в одиночестве, без кого-либо поблизости?

476 У брата Клауса были дом, жена и дети, и нам неизвестны какие-либо внешние влияния, которые побудили бы его стать отшельником. Единственной причиной ухода от людей была его необычная внутренняя жизнь; переживания, для которых нельзя подыскать никаких сугубо естественных оснований, важные переживания, сопровождавшие его с юности, — все это казалось ему более ценным, нежели заурядное человеческое существование. Быть может, к ним он устремлял свой интерес изо дня в день, находя здесь источник духовной жизненной силы. Поневоле кажется, что читаешь забавную историю из жизни ученого, полностью погруженного в свои исследования, когда видишь в так называемом «Трактате об отшельнике» следующий отрывок: «И тогда он [брат Клаус] заговорил снова и рек мне так: ежели ты не против, я желал бы показать тебе свою книгу, в коей я изучаю и познаю искусство этого учения. Засим предъявил он фигуру, сходную с колесом, что имеет шесть спиц»[655]. Очевидно, что брат Клаус изучал какое-то таинственное «учение», что он стремился понять и истолковать события, с ним случавшиеся. О том, что жизнедеятельность отшельников представляет собой своего рода исследование, размышлял, по-видимому, и Гундольфинген, один из старейших писателей, обращавшихся к нашей теме. У него говорится: «Разве не изучал он тоже в этой высшей школе Святого Духа представление колеса, каковое велел нарисовать в своей часовне и в каковом, как в чистом зерцале, отражалось все сущее через Всевышнего?»[656] Из той же «высшей школы» он почерпнул свои «доброту, учение и науку»[657].

477 Нас привлекает в первую очередь так называемое видение Троицы, которое имело величайшее значение для внутренней жизни отшельника. Согласно старинным сведениям, явился ослепительный свет, сквозь который проступали черты человеческого лица. В ранних сообщениях о «колесе» не упоминается; похоже, это позднейшее добавление, призванное прояснить видение. Камень, падая в спокойную воду, поднимает волну, что расходится кругами, а внезапное и яркое видение такого рода вызывает длительные последствия, что вообще свойственно шоку. Чем диковиннее и поразительнее оказывается первоначальное видение, тем больше времени требуется на его усвоение и тем более значительные будут усилия, которые понадобится приложить человеческому разуму, чтобы все воспринять и истолковать. Подобное видение представляет собой могучее «вторжение» в буквальном смысле этого слова, и потому издавна принято рисовать при описании видений кольца вроде тех, что вызывает камень, разбивая гладкую поверхность воды.

478 Так что же, собственно, «вторглось» и оставило это «могучее впечатление»? Старейший из доступных источников, биография Вельфлина[658], сообщает на сей счет следующее:

Все, кто приходил к нему, с первого же взгляда исполнились ужаса. Причина была в том, что он сам рассказывал, будто зрел свет пронзительный, схожий обликом с человеческим лицом. Убоялся он тогда, что сердце его разорвется на мелкие кусочки, и, ужасом охваченный, тотчас же отвернулся и пал наземь. Вот почему его собственное лицо сделалось впредь пугающим для других[659].

Это подтверждает и рассказ, который гуманист Карл Бовиллий (Шарль де Бюэль) поведал своему приятелю в 1508 году, приблизительно через двадцать лет после смерти брата Клауса:

Хочу поделиться тем видением, что явилось ему в небесах в ту ночь, когда ярко сияли звезды, а он предавался молитвам и созерцанию. Ему предстала человеческая голова с устрашающим ликом, гневным и грозным[660].

Значит, мы не ошибемся, предположив, что это видение было в высшей степени пугающим. Если вспомнить психические установки того времени, а также воззрения самого брата Клауса, у нас не останется сомнений; единственно возможное истолкование должно гласить, что видение явило Господа и что Бог в этом видении воплощал summum bonum, Величайшее Благо. Подобное видение в силу своего резкого контраста с обстановкой вокруг должно было оказать глубокое, сокрушительное воздействие, а его усвоение в сознании потребовало многолетних и строжайших духовных усилий.