лечение успешно проводится на индивидуальном уровне, когда нет необходимости выискивать душевные переживания, которые недвусмысленно указывали бы на наличие расхождений с общепринятыми убеждениями. Обычно пациент прочно держится за установленное вероисповедание, а потому, даже при беспокойстве или потрясении от архетипического сновидения, он будет переводить эти переживания на язык своей веры. Эмпирику, если он фанатик истины, правомерность такой операции должна показаться сомнительной, однако все проходит без каких-то вредных последствий и даже приводит к благоприятному результату, поскольку конкретный человек признает подобное действие законным. Я стараюсь внушить своим последователям, что нельзя всех пациентов лечить одинаково: ведь население подвержено исторически обусловленному расслоению. Скажем, отдельные люди, судя по их психологии, вполне могли бы жить за пять тысяч лет до Рождества Христова — и с успехом улаживали свои конфликты так, как это было принято семь тысячелетий назад. В Европе и во всех цивилизованных странах проживает немало варваров и людей античности, а также там изрядно средневековых христиан — и сравнительно мало, напротив, тех, чье сознание соответствовало бы уровню развития нынешних дней. Еще нужно иметь в виду, что среди нас живут люди, которых стоило бы переместить в третье или четвертое тысячелетие от Рождества Христова, поскольку они живут анахронично. Поэтому с психологической точки зрения вполне «законно» для такого человека справляться с конфликтами в духе тринадцатого столетия и видеть в собственной тени дьявола во плоти. Любое другое отношение было бы для него противоестественным и ложным, ибо он разделяет веру христианина тринадцатого столетия. Человек же, по своему темпераменту, психологически, принадлежащий к веку двадцатому, учитывает такие важные соображения, которые средневековым людям никогда бы не пришли на ум. О степени влияния средневековья на наших современников можно судить хотя бы на основании следующего факта: многие люди не в силах постичь ту простую истину, состоящую в психическом характере метафизических представлений. Дело здесь совсем не в уровне образования, различии мировоззрений или степени развития интеллекта, поскольку и материалист не в силах осознать, в какой мере Бог, например, является психической сущностью, которую невозможно лишить реальности, которая не настаивает на одном определенном имени, а охотно позволяет называть себя Разумом, Энергией, Материей — и даже «Я».

464 Психотерапевт должен внимательно относиться к исторически обусловленным напластованиям психики наряду с возможным наличием в ней скрытых способностей развития, которые, однако, вряд ли допустимо признавать естественными, врожденными предпосылками.

465 Человеку восемнадцатого столетия представлялась неоспоримой «разумная», рационалистическая точка зрения, а человек века двадцатого столь же безоговорочно склонен доверять психологическим суждениям. Первого даже шаткие, но опиравшиеся на рациональность мышления доводы убеждали сильнее, чем наилучшие психологические объяснения, ибо он был неспособен мыслить психологически и использовал только категории разума, ни в коем случае непричастные запрещенной метафизике. Те, кто норовил мыслить психологически, сразу начинали подозревать мистиков, поскольку категории разума, как считалось, не могут быть ни метафизическими, ни психологическими. Вообще любое неприятие психологической точки зрения, согласно которой психические процессы суть реальные факты, целиком, боюсь, анахронистично, включая сюда и психологизм, отвергающий эмпирическую природу психики. Для человека двадцатого столетия это вопрос первостепенной важности, постижение основы мироздания: он раз и навсегда усвоил, что без наблюдателя никакого мира не существует, а значит, нет и истины, так как иначе никто не смог бы ее установить. Единственным и непосредственным поручителем действительности выступает сам наблюдатель. Даже физика, наиболее непсихологическая среди всех наук, вынуждена признавать решающее значение наблюдателя. Осознание этого факта определяет характер текущего столетия.

466 Для человека двадцатого столетия было бы анахронизмом и регрессом стремление улаживать конфликты рационалистически или метафизически, поэтому он tant bien que mal (по возможности) изобрел для себя психологию, без которой ему не обойтись. Как и врач, лечащий тело, теолог будет прав, задумавшись всерьез над этим обстоятельством, если он не хочет утратить связь со своим временем. Врачу, привычному к психосоматическому подходу, совсем непросто воспринимать давно знакомую клиническую картину вместе с соответствующей этиологией в новом свете, а от богослова потребуются изрядные усилия для того, чтобы настроить мышление на принятие психического, в особенности бессознательного, если он хочет соприкоснуться с людьми двадцатого века. Ни искусства, ни науки, ни общественные учреждения, занимающиеся человеком, не смогут избежать воздействия силы, которую высвободили психологи и физики, пусть даже они противопоставят ей самые живучие предрассудки.

467 Заслуга отца Уайта состоит в том, что его книга — первый теологический трактат католической церкви, в котором подробно рассматривается влияние новых эмпирических знаний на область representations collectives и предпринимаются искренние попытки целостного их осознания. Пускай трактат обращен прежде всего к теологам, он может существенно обогатить познания психологов, в первую очередь психотерапевтов с врачебной практикой.

V

Предисловие к книге Вербловского «Люцифер и Прометей»[648]

468 Автор прислал мне свою рукопись с просьбой написать несколько вводных слов. Поскольку данная книга в первую очередь посвящена литературе, я не вправе, наверное, выносить суждения о ее предмете, не будучи специалистом. Впрочем, автор справедливо отметил, что, пусть текст «Потерянного рая» Мильтона изучается преимущественно литературоведами, это сочинение, относящееся к текстам исповедального свойства, неразрывно связано с определенными психологическими моментами. Сам он эти моменты едва обозначил (потратив, увы, много слов), однако достаточно внятно объяснил, почему обратился ко мне за психологическим советом. При всем нежелании с моей стороны подвергать психологическому анализу «Божественную комедию» Данте, «Мессиаду» Клопштока или труд Мильтона, не могу не признать несомненную проницательность автора, который догадался, что творчество Мильтона вполне может быть рассмотрено под углом зрения именно моей области занятий.

469 Более двух тысяч лет образ Сатаны — как в поэтико-религиозном мышлении и художественном творчестве, так и в мифологии — служил постоянным выражением психического, будучи порожденным в ходе бессознательного развития многих «метафизических» образов. Мы допустим ошибку, если предположим, что подобные образы способны проистекать из рационалистического мышления. Все былые представления о Боге, да и само мышление, в особенности нуминозное, неминуемо восходят к опыту. Первобытный человек не думает мыслями, те попросту появляются в его разуме. Предметное и направленное мышление принадлежит к довольно поздним достижениям человечества. Нуминозный образ не столько плод рациональных умозаключений, сколько выражение бессознательных процессов. Следовательно, он попадает в категорию психологических объектов, что ставит перед нами вопрос о лежащих в его основе психологических факторах. Придется вообразить тысячелетний процесс формирования символов, процесс, нацеленный на сознание, возникший во тьме предыстории, отталкивавшийся от изначальных, или архетипических, образов и постепенно превращавший эти образы в сознательные через их развитие и дифференциацию. Историю религии на Западе можно считать иллюстрацией такого движения: имеется в виду историческое развитие догматики,