лапой, когда пойдет речь о защите нашей чести». Секундант моего противника, который в течение длительного времени помогал светло-серой целительнице, теперь дерзко выступил вперед и заметил, что во время третьего прыжка я действовал вопреки своду студенческих правил. Однако тут брат Муций принял должную позу и заявил, причем глаза его сверкали и метали молнии, а когти были выпущены, насколько это только возможно, что тот, кто осмеливается делать подобные замечания, вынужден будет иметь дело с ним, Муцием, и что все это дело может быть разрешено и улажено мгновенно и тут же, не сходя с места! Секундант счел за благо не настаивать на своем утверждении, а молча подхватил своего израненного друга, который, впрочем, уже немножко пришел в себя, взвалил его себе на спину и потащился со своей ношей прочь, через слуховое окно.

Пепельного цвета хирургесса осведомилась, не следует ли ей оказать и мне услугу своим домашним средством, учитывая, что я тоже ранен. Я, однако, отклонил это предложение, хотя ухо и лапа причиняли мне сильную боль, и отправился домой, преисполненный блаженства, ибо победа была достигнута мною и я отомстил за похищение Мисмис и за побои, которым подвергся некогда от лап Пестрого.

Вот для тебя, о юноша-кот, я и излагаю по зрелому размышлению историю моего первого единоборства, первого моего поединка – так подробно и обстоятельно, да к тому же еще и в письменной форме. Помимо того что эта замечательная история должна тебе многое пояснить и научить тому, что есть дело чести, ты сможешь извлечь из нее также и кое-какую чрезвычайно полезную и житейски важную мораль. Например, то, что мужества и храбрости как таковых бывает совершенно недостаточно для успешной борьбы против всяческих финтов, уловок и уверток и что поэтому следует внимательнейшим образом изучить все таковые уловки коварного противника, чтобы тебя не швырнули наземь, а чтобы ты удержался на ногах и оказался, словом, на высоте. «Chi non se ajuta, se nega»[111], – говорит Бригелла в «Счастливых нищих» Гоцци, и старикан этот прав, совершенно прав. Учти это, юноша-кот. И никоим образом не презирай уловок, ибо в них, как в богатейших копях, сокрыта истинная и доподлинная житейская мудрость.

Спустившись с крыши, я нашел двери квартиры маэстро запертыми на замок и поэтому вынужден был удовольствоваться в качестве ночного ложа соломенной подстилкой, лежащей перед дверьми. Раны мои были тяжелы, я потерял много крови, поэтому я и впрямь как бы впал в бессознательное состояние. И вдруг я ощутил, что кто-то мягко и нежно взял меня на руки и куда-то уносит. Это был мой добрый маэстро, который (я, должно быть, сам того не ведая, немножечко повизгивал) услышал, что я нахожусь за дверью, отпер ее и заметил мои раны. «Бедный мой Мурр, – воскликнул он, – что они с тобой сделали? Тебя здорово искусали – ну, надеюсь, ты тоже не дал спуску своим противникам!» – «Ах, маэстро, – подумалось мне, – ах, если бы ты только знал!» И вновь подумав о достойно одержанной победе и о чести, каковую я стяжал в открытом бою, я почувствовал себя гордым и окрыленным. Добрый маэстро уложил меня на мое ложе, вынул из шкафа маленькую жестянку, в которой находилась мазь, приготовил два пластыря и наложил мне их на ухо и на лапу. Спокойно и терпеливо я дал совершиться всему, что он со мной проделывал, и издал только коротенькое и тихонькое «мррр!», когда первая повязка причинила мне некоторую боль. «Ты, – проговорил маэстро, – умный кот, мой Мурр! Ты по достоинству оцениваешь благие намерения твоего хозяина, в отличие от некоторых вечно вопящих и рычащих шалунов и сорванцов из числа твоих сородичей. Держись только спокойно, и когда придет время зализывать рану на лапе до полного исцеления, ты и сам сумеешь снять повязку. Что же касается до раненого уха, то ты, бедняга, едва ли сможешь что-нибудь сделать сам, придется тебе уж потерпеть пластырь».

Я обещал моему маэстро именно так и поступать и в знак того, что я доволен его помощью мне и благодарен ему за нее, протянул ему мою здоровую лапу, которую он, как обычно, взял и тихо потряс, ни в малейшей степени не нажимая на нее и ее не сдавливая. Маэстро отлично знал, как следует обходиться с образованными котами.

Вскоре я ощутил благодетельное действие пластыря и был рад, что я не воспользовался пресловутым домашним средством пепельной малютки-целительницы. Муций, навестивший меня, нашел меня веселым и окрепшим. Вскоре я оказался в состоянии сходить с ним на буршескую пирушку. Можно себе представить, с каким неописуемым ликованием я был принят там. Отныне все полюбили меня вдвойне! Я стал жить полной жизнью бурша, нисколько не огорчаясь тем, что при этом лишился лучших волос своей шкуры. Но разве есть в нашей земной юдоли счастье, которое по праву можно было бы назвать длительным? Разве при каждой радости, которую мы вкушаем, нас не подкарауливает уже тот…

(Мак. л.)…высокий и крутой холм, который, если бы его окружала равнинная местность, непременно сочли бы горой. Широкая, удобная дорога, окаймленная душистыми кустами, вела вверх; по обеим сторонам ее, чуть ли не на каждом шагу, располагались каменные скамьи и беседки, доказательства гостеприимной заботы о странствующем пилигриме. Лишь дойдя доверху, можно было заметить и оценить монументальность и великолепие здания, которое издали можно было принять лишь за одиноко стоящую церковь. Гербы, епископская митра, посох и крест, вытесанные из камня над воротами, свидетельствовали о том, что некогда здесь была резиденция епископа, и надпись: «Benedictus, qui venit in nomine Domini»[112] – приглашала набожных гостей войти в эти врата. Но каждый, кто входил, быть может, невольно оставался стоять как вкопанный, изумленный и пораженный обликом самой церкви, которая с ее великолепным, в стиле Палладио, сооруженным фасадом и двумя высокими воздушными колокольнями возвышалась посредине как главное здание, к которому с обеих сторон примыкали боковые крылья. В главном здании находились еще покои аббата, в боковых же пристройках – кельи монахов, трапезная, прочие залы для собраний, а также комнаты для приема останавливающихся в обители паломников. Неподалеку от монастыря находились хозяйственные постройки, усадьба, дом старосты; несколько ниже в долине пестрела хорошенькая деревушка Канцгейм, пышным венком оплетая холм вместе с аббатством.

Эта долина простиралась и далее, вплоть до подножья дальних гор. Бесчисленные стада паслись на лугах, прорезанных ясными, как зеркало, ручьями, поселяне весело шли из деревень, разбросанных там и сям, по межам среди богатых хлебородных нив; ликующее пение птиц оглашало