Шрифт:
Закладка:
Хирург вошел с огромным пластырем в руках, многоречиво уверяя, что он уже продолжительное время ждал в комнатах сиятельного принца, так как не мог предполагать, что сиятельный принц находится в покоях сиятельной принцессы. Он направился со своим пластырем прямо к принцу, но камеристка, которая принесла несколько роскошных картофелин на серебряном блюде, преградила ему путь и стала уверять, что для ожогов тертый картофель – наивернейшее средство. «И я, – подхватила Юлия слова камеристки, отнимая у нее серебряное блюдо, – я сама прекрасно наложу принцу пластырь!» – «Всемилостивейшая государыня, – испуганно залепетал хирург, – одумайтесь! Домашнее средство – для обожженых перстов высокой сиятельной особы! – Искусство, одно искусство может и должно здесь помочь!» – Он вновь направился было к принцу, но тот отшатнулся от него и вскричал: «Прочь, прочь! Фрейлейн Юлия пусть приготовит мне пластырь, а искусство пусть убирается!»
Искусство убралось восвояси вместе со своим заблаговременно приготовленным пластырем, испепеляя камеристку неотразимо ядовитым взглядом.
Юлия заметила, что принцесса дышит все глубже и глубже, но как же она изумилась, когда…
(Мурр пр.)…заснуть. Отчаянно метался и ворочался я на ложе моем; я перепробовал всевозможные позы и положения. То я вытягивался во всю длину, то свивался клубочком, то клал голову на свои мягкие лапки и грациозно драпировался свернутым хвостом, так что он прикрывал мне глаза; то я бросался на бок, вытягивал лапы и держал их неподвижно перед собой, причем хвост мой безжизненно свисал с ложа. Все тщетно, все напрасно! Все спутанней и спутанней становились мои помыслы и представления, покамест я наконец не впал в то бредовое состояние, которое, не будучи сном, являет собою некую борьбу между сном и бодрствованием, как справедливо замечают Мориц, Давидсон, Нудов, Тидеман, Вингольт, Райль, Шуберт, Клуге и прочие авторы, затрагивавшие проблемы физиологии и которых я, разумеется, не читал.
Солнце ярко светило в окна комнаты моего маэстро, когда я очнулся от этого бреда, от этой борьбы между сном и бодрствованием, в самом деле пробудился и вновь обрел ясное сознание. Но что за сознание, что за пробуждение! О юноша-кот, ты, который читаешь это, навостри уши и вчитывайся внимательно, дабы мораль не ускользнула от твоего разумения! Прими близко к сердцу то, что я говорю о состоянии, неизъяснимую безутешность коего я лишь бледными красками решаюсь тебе живописать. Прими это состояние, я повторяю, близко к сердцу и сам будь по возможности осторожен – старайся беречься, когда ты впервые в обществе котов-буршей отведаешь кошачьего пунша! Пей умеренно, а ежели этого не захотят терпеть твои коллеги, сошлись на меня и на мой опыт: да будет кот Мурр твоим авторитетом в этом деле, ибо каждый, как я надеюсь, признает этот авторитет и станет с ним считаться!
Итак, за дело! Прежде всего – что касается моего физического состояния, то я чувствовал себя не только слабым и жалким, но что причиняло мне совершенно особые мучения, это были дерзкие и ненормальные притязания желудка, каковые именно из-за своей ненормальности не могли осуществиться и лишь обуславливали бесполезный шум во внутренностях, которые в непрекращающемся напряжении и невозможности осуществления – дрожали и трепетали. Это было неисцелимое состояние!
Но, пожалуй, еще ощутительней была психическая аффектация. Вместе с горьким раскаянием и сокрушением из-за вчерашних событий, хотя я, собственно, отнюдь не мог счесть их достойными порицания, в мою душу вселилось пагубное безразличие ко всем земным благам, ко всем дарам природы, мудрости, разуму, остроумию и т. д. Величайшие философы, талантливейшие поэты казались мне нисколько не выше, чем жалкие тряпичные куклы, так называемые дергунчики, и – что было всего ужасней – на меня самого распространялось это пренебрежение, и мне начинало казаться, что и сам я есть не что иное, как самый обыкновенный кот! Трудно придумать более унизительное и никчемное состояние. Мысль, что мною овладело глубочайшее уныние, что вся земля наша вообще – сплошная юдоль скорбей, унижала меня и причиняла мне невообразимую боль. Я зажмурился и заплакал в три ручья!
– Ты возносился в грезах, Мурр, и вот теперь на душе у тебя отвратно и мизерабельно? Да, да, так оно и обстоит на самом деле! Ну, да ты проспись только, старина, и все тогда представится тебе в лучшем свете! – так воскликнул, обращаясь ко мне, мой маэстро, когда я отказался от завтрака и издал несколько чрезвычайно болезненных звуков. Маэстро – о господи, он не знал, не ведал, он не мог понять моих страданий! – он не представлял себе, какое воздействие оказывает компания буршей и кошачий пунш на душу нежную и необыкновенно чувствительную!
Думается мне, что был уже полдень, но я еще не поднимался с ложа своего, как вдруг, внезапно – одному небу известно, как он сумел прокрасться ко мне, – передо мной возник брат мой Муций. Я пожаловался ему на мое злополучное состояние, но, вместо того чтобы, как я ожидал, высказать мне учтивое соболезнование и утешить меня, брат мой захохотал во все горло и воскликнул: «Хо-хо, брат Мурр, да ведь все это есть не что иное, как кризис, как переход от недостойного филистерского отрочества к достойному великолепному буршескому состоянию, – вот из-за этого-то кризиса ты и решил, что болен и вообще находишься в самом что ни на есть жалком виде! Ты попросту еще не привык к благородным нашим студенческим попойкам! Но сделай мне одолжение, милый, придержи язык за зубами и даже самому твоему маэстро не жалуйся на твои муки! Наше племя и без того уже пользуется достаточно скверной репутацией из-за этого мнимого недуга, и злоречивый человек дал ему название, явно позорящее нас, – название это мне отнюдь не хочется сейчас повторять! Но соберись с духом, возьми себя в лапы – давай пойдем прогуляемся, свежий воздух тебе не повредит, но прежде всего тебе следует опохмелиться. Пойдем, душа моя, наконец-то ты узнаешь на деле, что это такое».
Брат Муций, с тех пор как исторг меня из трясины филистерства, властвовал надо мной непререкаемо: я должен был делать то, что он хотел. Поэтому я не без труда поднялся с моего ложа, потянулся, насколько это можно было сделать с моими еще скованными дремой конечностями, и последовал за верным собратом на крышу. Мы несколько раз прогулялись взад-вперед, и мне и в самом деле стало чуть легче на душе, свежее, что ли?! Засим брат Муций повел меня за трубу, и здесь мне пришлось, хотя я поначалу и противился этому, опрокинуть две-три
