Отправляя манифест в Думу, великий князь написал Родзянко, что знал его прежде, что, будучи из хорошей семьи, он, кажется, не лишен чувства верности. В своем письме великий князь умолял его предпринять все, чтобы попытаться спасти императора, о котором ничего не было известно, кроме как то, что его поезд вынужден был отправиться со станции Дно обратно во Псков. Камергер двора Родзянко никогда не подтверждал получения этого письма. Впрочем, все его поведение во время революции было отвратительно. Покинутый всеми, он ныне проживает в Сербии, говоря о себе самом, что он «разлагающийся политический труп».

В тот день я написала императрице, чтобы сказать, что в эти дни испытаний я всем сердцем с ней, и спросила новости о ее детях, которые все тяжело болели корью, с температурой тридцать девять градусов. В ответе, написанном карандашом, по-русски, она поблагодарила меня за преданность, сообщила новости о детях и добавила: «Я ничего о нем не знаю» (об императоре). И закончила, положившись на божественное милосердие.

Когда в июне 1922 года я писала свои «Воспоминания о России», в моем распоряжении не было писем, отправленных мною в эти трагические дни ее величеству. После этого, в журнале «Научные известия», недавно вышедшем в Москве, некий Сторожев опубликовал статью, озаглавленную «Февральская революция 1917 года». В этой статье он собрал и систематизировал материалы и документы, попавшие в руки большевистских узурпаторов и называемые им архивными. Сторожев опубликовал записи тех дней из дневника императора Николая II. Затем, основываясь на моих письмах к императрице, делает выводы о настроениях, царивших в ближайшем окружении двора.

В номере за 28 декабря 1922 года, в «Последних новостях», издаваемых в Париже Милюковым, этот последний воспроизводит письма, не удержавшись от нескольких ироничных комментариев по поводу того, как мы могли хоть мгновение надеяться сохранить на троне императора Николая.

Считая, что часть этих писем полностью принадлежит великому князю Павлу, я хочу вставить их здесь и показать еще раз, что мой муж до конца боролся за то, чтобы сохранить на троне своего законного государя.

Первое письмо императрице

Царское Село, 2/15 марта 1917

Позавчера вечером великий князь был сильно взволнован распространившимся слухом о регентстве великого князя Михаила Александровича. Вчера он целый день пребывал в состоянии крайней подавленности. Поезда не ходили, телефон молчал. Доверенный человек, поддержавший контакт с Государственной думой, не появлялся. Наконец, вечером, не в силах больше ждать, мы отправили слугу пешком (все автомобили в городе были немедленно реквизированы) с письмом к великому князю Кириллу Владимировичу, составленным следующим образом:

«1/14 марта 1917.

Дорогой Кирилл!

Ты знаешь, что я через Н. И. все время в контакте с Государственной думой. Вчера вечером мне ужасно не понравилось новое течение, желающее назначить Мишу регентом. Это недопустимо, и возможно, что это только интриги Брасовой[32]. Может быть, это только сплетни, но мы должны быть начеку и всячески всеми способами сохранить Ники престол. Если Ники подпишет Манифест, нами утвержденный, о конституции, то ведь этим исчерпываются все требования народа и временного правительства. Переговори с Родзянко и покажи ему это письмо. Обнимаю тебя.

Твой дядя Павел».

Наш человек добрался до Петрограда утром и, поскольку сегодня поезда стали ходить снова, вот привезенный им ответ великого князя Кирилла:

«Дорогой дядя Павел!

Относительно вопроса, который тебя беспокоит, до меня дошли одни слухи. Я совершенно с тобой согласен, но Миша, несмотря на мои настойчивые просьбы, работает ясно и единомысленно с нашим семейством, он прячется и только сообщается секретно с Родзянкой. Я был все эти тяжелые дни совершенно один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и Родиной, спасая положение, признавая новое правительство. Обнимаю.

Кирилл».

Второе письмо императрице

Царское Село, 3/16 марта 1917

[9 часов утра]

Мадам!

С сильным волнением решаюсь я послать Вам сегодняшнюю утреннюю газету, поскольку полагаю, что в такие моменты Ваше Величество должны знать все, каковы бы ни были дерзость и ужасы, которые могут там быть напечатаны (особенно вчерашняя речь Милюкова в Думе). После чтения этой газеты мы, великий князь и я, составили следующее письмо Родзянко, которое отправили ему с охранником нашего дворца:

«Царское Село, 3/16 марта 1917.

Глубокоуважаемый Михаил Владимирович.

Как единственный, оставшийся в живых сын царя-освободителя, обращаюсь к Вам с мольбой сделать все от Вас зависящее, дабы сохранить конституционный престол государю. Знаю, что Вы ему горячо преданы и что всякий Ваш поступок проникнут глубоким патриотизмом и любовью к Родине. Я бы не тревожил Вас в такую минуту, если бы не прочитал в «Известиях» речь министра иностранных дел Милюкова и его слова о регентстве великого князя Михаила Александровича. Эта мысль о полном устранении государя меня гнетет. При конституционном правлении и правильном снабжении армии – государь, несомненно, поведет войска к победе. Я бы приехал к Вам, но мой мотор реквизирован, а силы не позволяют идти пешком. Да поможет нам Господь, и да спасет Он нашего дорогого царя и нашу Родину.

Искренне уважающий и преданный

великий князь Павел Александрович».

Как только мы получим ответ Родзянко, я передам его Вашему Величеству. Пока же коленопреклоненно молю Вас сохранять спокойствие и верить, что до последней капли крови, до последнего предела наших сил, мы останемся с вами. Целую Ваши дорогие руки и прошу извинить за почерк: моя рука дрожит. Никогда не забывайте, что я ваша всем моим сердцем и всеми мыслями.

Ольга Палей.

VI

Свобода – это право вмешиваться в чужие дела.

Аббат Гальяни

2/15 марта Милюков произнес в Думе бесконечную речь. Он сказал, что император должен отречься в пользу сына при регентстве великого князя Михаила. Какой-то горлопан из левых крикнул ему:

– Опять та же самая династия!

– Да, – любезно подтвердил Милюков, – та же династия, которую вы не любите и которую я, возможно, тоже не люблю, но на данный момент нельзя желать большего.

От слова «отречение» наши сердца сжались так, что захотелось плакать, настолько чудовищным и невозможным оно нам казалось. Эта мысль приводила в ужас. Мы провели вечер в унынии, подавленные серьезностью и быстротой событий.

В 4.15 утра 3/16 марта камердинер великого князя постучал в дверь, говоря, что офицер императорского конвоя хочет непременно поговорить с ним. Мы встали, второпях надели халаты и приняли офицера, который был бледен как смерть. Это был верный человек. Он сказал, что генерал