поддерживать политику своего английского коллеги. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что эта политика противоречит французским интересам. Я давно с ним знакома, и его с великим князем и со мной связывали узы искренней дружбы. Он был вынужден лавировать между своим английским коллегой и своими личными убеждениями и пытался всеми способами уладить дела наилучшим образом. Он часто приезжал на автомобиле к нам в Царское на ужин, и на одном из таких ужинов г-жа Вырубова передала ему слова императора:

– Скажите французскому послу, что эта ужасная война нуждается в искупительной жертве и что этой жертвой стану я…

4 февраля, в годовщину смерти великого князя Владимира[26], а также великого князя Сергея[27], убитого в Москве в 1905 году по наущению и под руководством Савинкова (того самого Савинкова, которого так пышно встречают в Париже самые красивые женщины и самые замкнутые общества, какая ошибка!), так вот, 4 февраля мы отправились в Петропавловскую крепость в Петрограде на поминальную службу по обоим великим князьям. После церемонии мы обедали у вдовы великого князя Владимира[28], которая через несколько дней уезжала на Кавказ, откуда позднее смогла бежать во время большевистской революции на итальянском пароходе. После обеда великая княгиня заговорила в унисон со всеми недовольными и всеми людьми, озлобленными на государя и государыню. Она щадила императора, но императрица, отношения с которой у нее никогда не были хорошими, была в ее глазах средоточием недостатков. Она не стеснялась об этом говорить. Она тоже подписала прошение о помиловании великого князя Дмитрия и считала отказ императора личным оскорблением. Угрожающие дерзкие голоса слышались со всех сторон, и теперь становится понятно, насколько трудно было нашим государю и государыне бороться с этой усиливающейся враждебностью, основывающейся на серии недоразумений и злой воле части русского общества.

Одна знатная дама, княгиня В.[29], позволила себе написать императрице неслыханное по дерзости письмо. Я видела это письмо, написанное неровным торопливым почерком на листках, вырванных из блокнота. В числе прочего она написала: «Оставьте нас, вы для нас иностранка…» Совершенно естественно, что императрица почувствовала себя смертельно обиженной, она, кто все свое царствование, особенно во время обеих войн, не переставала расточать своему народу заботы и щедроты, которая, в конце концов, в течение двадцати трех лет была русской государыней.

V

Заседания Думы становились все более бурными. Там не стеснялись обвинять правительство, постоянно метя в государя через критику его министров. Мы жили совершенно уединенно, в спокойном Царском, поскольку назначение инспектором гвардии давало великому князю возможность жить там, где он пожелает, однако были в курсе происходившего опасного развития событий, а чтение газет делало нас нервными и встревоженными. Продовольственное снабжение Петербурга становилось все более и более редким. «Хвосты» у булочных в сильные морозы вызывали народный ропот. Все это революционеры тщательно готовили заблаговременно.

Император находился в Ставке, и мы приближались к роковым дням конца февраля. Уже 23 февраля, на шумном заседании Думы, Шингарев и Скобелев, один кадет, другой эсер[30], кричали и настаивали на отставке правительства, не способного накормить народ. Правительство бездействовало, не ездило в Думу и, казалось, игнорировало ее.

24 февраля /9 марта разразились забастовки, и рабочие массами высыпали на улицы, но все было спокойно, и народ, как добрый ребенок, шутил и смеялся с отрядами казаков, патрулировавших город. В этот день появилось красное знамя, эта мерзкая тряпка. Несмотря на эти признаки, сообщавшиеся нам по телефону, газеты не писали ни о стачках, ни о начинавшихся беспорядках. 25 февраля раздались крамольные призывы «Долой правительство!» и первые ружейные выстрелы. На некоторых улицах возникли беспорядки, подавленные войсками, еще верными правительству; но уже 26 февраля/11 марта, в воскресенье, начались настоящие бои. Полки стояли твердо, и вечером нам телефонировали, что все спокойно и что по улицам передвигаются одни лишь патрули.

В понедельник, 27/12, полное отсутствие газет вызвало у нас предчувствие самого худшего. В Царском мы не испытывали недостатка ни в чем, но в Петрограде не хватало хлеба. Все это, повторяю, было организовано революционерами. Мои дочери телефонировали мне из города, где стрельба все усиливалась, а войска начали переходить на сторону бунтовщиков. Около двух часов из Петрограда приехал некий Иванов, клерк у нотариуса, честолюбивый молодой человек. Я его знала потому, что мы вместе работали в комитете помощи нашим военнопленным, я была председателем комитета, а он вице-председателем. Я расскажу о нем позже. Он приехал сообщить нам о важности момента и умолять великого князя как можно скорее вызвать императора из Могилева.

– Еще ничего не потеряно, – сказал он. – Если бы император появился на белом коне у Нарвской заставы и триумфально въехал в город, положение было бы спасено. Как вы можете быть такими спокойными?

В этот момент вошел князь Михаил Путятин, управляющий царскосельским дворцом. Все вместе мы решили, что император наверняка в курсе ситуации, что он знает, что ему следует делать, и лучше предоставить ему свободу действий. Увы! увы! были ли мы правы?

Снова зазвонил телефон. Восставшие взяли штурмом арсенал, и в этот момент мы почувствовали, что земля под нашими ногами задрожала. Тюрьмы были открыты, и все каторжники стали во главе движения. К концу дня 27/12 в руки революционеров перешла Петропавловская крепость. Мало-помалу полки переходили на сторону наших врагов, и в Царском рассказывали, что 1-й стрелковый, расквартированный в этом городе, выступил, чтобы присоединиться к мятежникам. 28 февраля/13 марта были подожжены Дворец правосудия, квартальные участки полиции, дом министра двора графа Фредерикса! Тем временем правительство не нашло иного решения, кроме как объявить о роспуске Думы до Пасхи. Оно имело на этом указе подпись императора, по-прежнему находившегося в Ставке. Другой указ, изданный революционерами, сообщал, что «Государственной думе не расходиться, всем депутатам оставаться на своих местах». Родзянко, один из главарей мятежников и один из главных ответственных за бедствия России, решил известить императора и командование армией о серьезности положения и потребовать назначения главой правительства лица, пользующегося доверием народа. Дума все дальше заходила в своей революционной дерзости. Она сформировала Комитет общественной безопасности из Родзянко, Керенского, Шульгина, Милюкова, Чхеидзе и других зачинщиков беспорядков, которые действовали заодно с возникшим вскоре Советом рабочих депутатов.

Во вторник, 28 февраля/13 марта, около десяти часов вечера мне позвонил по телефону посол Франции. «Я беспокоюсь за вас, дорогой друг, – сказал он мне, – здесь ад, повсюду стрельба! У вас, в Царском, спокойно?» Я ему ответила, что у нас царит полнейшее спокойствие. Я посмотрела