Да, как бы тихо ни признался он мне, и даже если бы это было лишь одно слово, у меня достаточно тонкий слух, чтобы его уловить.

Я не была глуха, чтобы услышать слово, которого так ждало мое сердце.

Много раз мне чудилось признание в его глазах, но, едва я пыталась встретить его взгляд, он тотчас его отводил.

Я пыталась также прочитать по его руке, когда на мгновение она задерживалась в моей.

Увы! Я знаю, что не нужна ему, и что бы я ни делала, никогда нет уверенности, что он это одобрит.

Я даже не смогла подарить ему сына.

Или, может быть, то, что он испытывает ко мне — иногда я стараюсь верить в это,

Вещь настолько священная, что ей надо дать излиться в тишине, не мешать словами, —

Да, однажды он сказал мне что–то в этом роде, в своей обычной странной, иносказательной манере.

Или, может быть, он настолько горд, что для того, чтобы завоевать мою любовь, он пренебрегает всем, кроме правдивой прямоты.

Я, в сущности, его так мало вижу! И всегда смущаюсь в его присутствии!

И все–таки я долгое время не представляла себе, что могла бы жить иначе, чем в его тени.

Вы видите, и сегодня он сам отсылает меня от себя, а вовсе не я захотела расстаться с ним.

Почти целыми днями он оставляет меня одну в этом доме, так напоминающем его самого — такой же опустошенный и мрачный, такой же жалкий, и так же наполненный спесью,

С этим убийственным солнцем снаружи и с этим прелестным ароматом, который заполняет собой все.

Иногда кажется, что это его мать оставила дом в таком строгом порядке и только что вышла,

Эта бесконечно благородная дама, на которую едва смеют поднять глаза.

ДОН БАЛТАЗАР Его мать умерла, дав ему жизнь.

ДОНЬЯ ПРУЭЗ (показывая на статую Девы Марину входа) Может быть, я говорю о ней.

Дон Балтазар почтительно снимает шляпу. Оба молча смотрят на статую Богоматери. Донья Пруэз, словно охваченная внезапным вдохновением. Дон Балтазар, не будете ли вы столь любезны подержать мою туфельку?

Дон Балтазар берет ее туфельку за мысок. Донья Пруэз поднимается на подставку перед статуей, одновременно снимая второй атласный башмачок, и вкладывает его в руки статуи Девы Марии. Пресвятая Дева, заступница и мать этого дома, Поручительница и покровительница этого человека, сердце которого для вас более постижимо, чем для меня, спутница его длинного одиночества,

Если не для меня, то ради него, ведь связь между ним и мной была не моим желанием, но Твоей волей:

Помешай тому, чтобы я стала для этого дома, двери которого Ты, августейшая привратница, охраняешь, причиной погибели!

Чтобы я нарушила достоинство имени, которое Ты мне дала, и перестала быть уважаемой в глазах тех, кто любит меня!

Я не могу сказать, что понимаю этого мужчину, которого Ты выбрала для меня, но Тебя, Тебя я понимаю, а Ты его матерь, также как и моя.

Итак, пока есть еще время, сжимая сердце мое в одной руке и мой башмачок в другой,

Я вверяюсь Тебе! Пречистая Богородица, я Тебе отдаю свой башмачок! Пресвятая Дева, охрани своей рукой мою несчастную ножку!

Предупреждаю, что вскоре я не буду больше Тебя видеть, и все силы свои я применю против Тебя!

Но когда я устремлюсь к злу, пусть я буду хромоножкой! Как только захочу я нарушить

Преграду, которую установила Ты передо мной,

Как только захочу я нарушить ее, пусть останусь я с подрезанным крылом!

Я совершила то, что могла, а Ты храни мой бедный башмачок,

Храни его возле сердца, о великая грозная Матерь!

СЦЕНА VI

КОРОЛЬ, КАНЦЛЕР

Король Испании в окружении придворных в Парадном Зале Белемского Дворца[20], возвышающегося над эстуарием реки Тежу.

КОРОЛЬ Мой Канцлер, вы уже давно убеленный сединами муж, тогда как у меня появилась лишь первая проседь,

Ответьте мне, не говорят ли, что юность — время иллюзий, тогда как к старости постепенно начинаешь принимать реальность такой, как есть?

Причем реальность довольно грустную, маленький, бесцветный мирок, и к тому же все более сужающийся.

КАНЦЛЕР Это то, что меня самого неизменно учили повторять древние.

КОРОЛЬ Они утверждали, что мир кажется грустным тем, кто ясно видит?

КАНЦЛЕР Я не стану отрицать эту истину вопреки всеобщему мнению.

КОРОЛЬ Это у старости, по–вашему, ясный взгляд?

КАНЦЛЕР Я бы сказал, искушенный.

КОРОЛЬ Искушенный видеть лишь то, что себе полезно.

КАНЦЛЕР Себе и своему маленькому королевству.

КОРОЛЬ Мое же королевство огромно! Да, но как бы ни было оно велико, мое сердце, объединяющее его, отказывает в праве останавливать его любым границам, Ведь даже само море, безбрежный Океан у моих ног, Не только не указывает ему предел,

Но, напротив, вручает новые владения в ответ на мое запоздалое желание!

Хотелось бы мне найти, наконец, то, о чем вы могли бы сказать королю Испании, что это создано не для него.

Мир грустный! Как можно говорить, не богохульствуя, что подлинная природа вещей, созданных совершенным Богом, грустна? И разве не нелепа мысль, что мир, созданный по его образу и подобию, менее велик, чем мы сами, и оставляет наше воображение без поддержки?

Я же скажу, что юность — время иллюзий, но только оттого, что она воспринимает мир бесконечно менее прекрасным и разнообразным и притягательным, чем он есть на самом деле, и от этого разочарования мы с возрастом излечиваемся.

Вот хоть это море, куда заходит солнце, эта блистающая безбрежная гладь,

Там, где поэты видели, как каждый вечер устремляется к воде невообразимая колесница какого–нибудь смехотворного божка в окружении сардин, из ювелирной мастерской Аполлона,

Дерзкий взор и перст моих предшественников Властно указывали другой берег, новый мир.

И вот уже один из их подданных устремляется к югу, находит страну Хама и, обойдя ненавистный мне Мыс[21], Пьет из вод Ганга! Пройдя множество кривых перевалов, он ступает ногой на землю Китая — для него теперь бесконечный круговорот шелков и пальм, и нагих тел,

Все эти трепещущие пласты человечьих мальков, превышающих по числу сонм мертвых в ожидании крещения.

Другой же…

КАНЦЛЕР … Наш великий Адмирал!

КОРОЛЬ За носом его каравеллы открылось ему великое новое, Целый мир огня и снега, устремивший навстречу нашим штандартам эскадру своих вулканов!

Америка, необъятный рог изобилия, я бы добавил, чаша покоя, осколок звезды, огромный кусок рая, своим краем вклинившийся в океан наслаждений.