чтении Священного писания, и только вечером к исходу субботы начались первые переговоры стариков. Еммануил и Ноемия с первой минуты встречи с любопытством глядели друг на друга, зная, что они уже наречены своими родителями. Ноемия холодно перенесла это свидание — она осталась равнодушна к спокойному и правильному, хотя и очень красивому лицу Еммануила.

Но тот сразу был восхищен молодой девушкой, которая своей внешностью представляла чистый, энергичный, правильный тип прекрасной еврейской женщины со всею его восточной красотой. В ней была простая и благородная грация Ливанской девы. В глазах Еммануила вспыхнул огонь страсти, но Ноемия, покраснев сперва от этого жгучего взгляда, держала себя перед ним с такой непорочной чистотой, что он должен был сразу понять — пора любви для неё ещё не наступила.

Поужинав, Бен-Саул и Бен-Иаков удалились в уединённую комнату. Хозяин дома, казалось, принял все предосторожности, чтобы их разговор не был подслушан или прерван.

Не говоря ни слова, взглянули они друг на друга с глубоким волнением, и слёзы блеснули в их глазах.

О судьбе, предстоящей их детям, они сказали лишь несколько слов, согласившись не принуждать их против воли, они призвали Бога в свидетели своего решения. Но долго беседовали они о несчастьях, претерпеваемых народом Божьим в области того государя, который считал себя представителем доныне ими ещё ожидаемого Мессии.

Каждое слово их надрывало сердце.

— Между тем как повсюду, — говорил Бен-Саул, — евреи пользуются полными гражданскими правами благодаря успехам просвещения и цивилизации, в Риме они до сих пор живут в уничижении, отвергнутые всеми, так же как в варварские времена средних веков; для них одних время не сделало ничего, для них одних прогресс не подвинулся ни на шаг.

Мало было подвергнуть их постоянному унижению и посрамлению, похожему на вечные муки! Нет, против них беспрестанно возобновлялись преследования; они были постоянной целью вымогательств и лихоимств, личность их была предметом поругания дворянства, духовенства и богачей, их состояние пожиралось хищничеством, являвшимся во всевозможных видах.

Когда они взывали к защите закона, они терялись в безвыходном лабиринте статей и запутывались в дебрях законодательства, неточность и двусмысленность которого не позволяли сделать ни одного верного, безопасного шага. Впрочем, для них справедливости и законов в судах как бы и не существовало.

Имущество и честь их семейств подвергались постоянным нападениям со стороны развратного дворянства и духовенства. Счастье ещё было, если религиозный фанатизм не отрывал детей от семейного очага.

Им не было охраны и убежища от этих нападений, у знати они получали защиту лишь ценой всего того, что хотели спасти; от народа они видели только обиды, воровство, оскорбления и убийства.

Положение, ужас которого возрастал с каждым днём, казалось, должно было ухудшиться ещё более, — столько было против евреев несправедливой ненависти. Их обвиняли во всём том, что сделали неприятного Риму французы, на том основании, что евреи во Франции более, нежели где-либо, пользовались терпимостью и равенством.

С той поры как во всём мире вопрос о социальной свободе еврейской нации стал разрабатываться и достигать своих целей, в Риме, наоборот, стало над ними ещё сильнее тяготеть общественное презрение. Нужны ли другие доказательства, кроме самого места, где они теперь находились — этого отвратительного жидовского квартала!..

Бен-Саул на минуту остановился, рыдания душили его.

— Увы, — воскликнул он с отчаянием в голосе, — не о себе я горюю — я уж в гроб гляжу, а детей наших мне жалко, какова-то будет их участь под властью этой преследующей нас породы людей.

Бен-Иаков со страданием смотрел на излияние этого горя, он сам рыдал; успокоившись, он не старался утешить своего собрата, но сделал всё, чтобы поддержать его, совершенно упавшего духом.

— Зачем, — говорил он ему, — не глядеть на положение евреев в Римском государстве как на необходимую, долгую и упорную борьбу? Зачем не стараться вернуть от христиан хитростью то, что они отнимают от нас силой. Зачем не обратить их пороки и недостатки, которые возбуждают против нас их ненасытную алчность, к нашей же выгоде и пользе. Эти страсти, которых буйство нас так мучит, не предают ли они нам наших врагов, повергаемых в нужду их бешеной расточительностью. Наши жёны и дочери, которых они стремятся обольстить, наши сыны, которых они хотят отлучить от нашей веры, всё это ставит их в нашу полную зависимость, ослеплённых неистовством своих собственных порывов. Недалеко, может быть, уже то время, когда эти презираемые, униженные и преследуемые римским духовенством евреи увидят своих гордых притеснителей просящими поддержки у тех, кого они теперь отталкивают и ненавидят!

— Брат, — ласково продолжал он, — предоставим малодушным плакать и стенать; постараемся поддержать своё положение, захватим в свои руки все предприятия. Всё, что Рим отталкивает, все эти железные дороги, которым он не даёт простора в своих границах, все изобретения и открытия, этот прогресс, от которого он так упорно отворачивается, — всем овладеем. Одолжив вовремя кого и когда нужно, мы станем хозяевами тех, чьих рабами будем казаться. Останемся только верны вере отцов, не колебавшихся и в более суровые времена.

— А, однако, поговаривают о новых мерах против нас, об увеличении налогов и ещё большем унижении.

— Бен-Саул, — важно возразил старик, — я повиновался призыву наших римских братьев; я всё покинул, чтобы прибыть к вам, я привёз и доверил вам моё самое дорогое сокровище — мою дочь, моё единственное дитя. Вы знаете, какими полномочиями я облечён; предоставьте мне действовать, и когда я повидаюсь с нашими итальянскими и германскими братьями, то, возвратившись из Франкфурта, где будет раввинский конгресс, может быть, успею утешить и успокоить вас.

Бен-Саул слушал недоверчиво и, расставаясь с Бен-Иаковом, не старался скрыть своих горьких мыслей.

Мантуанские евреи, считая себя прямыми потомками тех еврейских пленников, которые были приведены в Италию из Иерусалима солдатами Тита и Веспасиана, покоривших Иудею, приписывают себе первенство между своими единоверцами. В Мантуе Бен-Иаков был одним из самых влиятельных евреев благодаря своему состоянию, образованию и набожности.

Дом Бен-Саула находился в жидовском квартале — месте гнусном и проклятом для каждого католика, но в этом-то опоганенном месте и мог лучше всего родиться тот сильный союз германских и итальянских евреев, о котором мечтал Бен-Иаков и который дал бы евреям такое могущество, перед которым преклонилось бы католическое упорство, до сих пор стесняющее нравственную свободу евреев в Папской области.

Жидовский квартал, расположенный по соседству с самыми болотистыми местами, на илистой почве, наполненный испарениями рыбных рядов, находясь в одной из самых