Но, говорит история того времени, отцы иезуиты, духовники папы, бывшие отличными casuist i et filosofi, сумели найти уловку, благоприятную тайным желаниям папы.

Они объявили, что папа действительно не может принимать своей родни, не нарушая присяги, но он вполне может видеться с нею вне Рима. Властелин Рима, папа создал для своего племянника титул кардинала-падроне во вред народу и церкви; в то время в Ватикане, говорят хроники того времени, только и слышалось:

— Позовите кардинала-падроне.

— Где кардинал-падроне! — Обратитесь к кардиналу-падроне. — Подите к кардиналу-падроне. — Мы пришли с кардиналом-падроне. — Мы поговорим с кардиналом-падроне.

Однажды, когда какой-то бедный офицер просил у папы милости и его отослали к кардиналу-падроне, он сказал папе: «Но, святой отец, я полагал, что единственный господин здесь (il solo padrone) ваше святейшество».

В царствование Иннокентия X процветал когнатизм (свойство); этот папа дал такую власть своей невестке, что, по словам народа, эта женщина казалась папой, a Sa net о, padre, не был ни папой, ни мужчиной. Для неё-то он и придумал золотую розу, благословляемую обыкновенно в Вербное воскресенье. Григорий XVI поднёс эту розу королеве бельгийцев, но многие из прежних глав церкви дарили её своим невесткам в виде благодарности за их заботы о папских удовольствиях.

В Риме племянников долго звали папским хвостом. Монсеньор Памфилио размышлял об этих знаменитых примерах непотизма, быстро шагая по своей спальне, устроенной точь-в-точь как у казначея Св. Капеллы, которого описал Буало в своей поэме Lutrin. К нетерпению, которое он испытывал, присоединялось сильное беспокойство, и как он ни пробовал усесться, он не мог просидеть на месте ни минуты спокойно. Благочестивый монсеньор был достаточно тучен; его дородность, широкое улыбающееся лицо и маленький рост совсем не шли к его волнению. Судя по резким движениям, вырывавшимся у него, казалось, он ждал кого-то, и это ожидание сердило его. Он на ходу произносил бессвязные слова, как бы желая освободиться от какой-то неотвязно преследующей его мысли; от гнева кровь бросалась ему в лицо, и казалось, что он сейчас задохнётся, до того оно у него покраснело и опухло; очевидно, это положение не могло долго продолжаться без опасности для его здоровья. Наконец за дверью послышались шаги, она быстро отворилась, и в комнату вошёл молодой человек в костюме наездника, с хлыстом в руке.

Это был Стефан д’Арлотти, злосчастный герой происшествия в саду Пинчио.

— Наконец-то! — воскликнул Памфилио, но, взглянув на красивое лицо молодого человека, забыл все строгие слова, которыми хотел его встретить, и заговорил ласковым, отеческим тоном.

— Послушай, Стефан, — сказал он, — меня чрезвычайно огорчает то, что я узнал о твоём поведении, разрушающем планы твоей матери, моей сестры, и мои собственные, определённые нами на твою будущность; во имя матери, которую ты так любил, я хочу поговорить с тобою сегодня...

Монсеньор, желая казаться тронутым, принял тон такой забавной чувствительности, что Стефан не мог удержаться от насмешливой улыбки, которая несколько поразила Памфилио, и он возобновил свою речь, уже совсем в другом тоне; его голос принял такой твёрдый и уверенный оттенок, что Стефан смутился в свою очередь.

— Племянник, — сказал дядя, — я хочу откровенно поговорить с тобой.

При этих словах Стефан недоверчиво улыбнулся, но монсеньор, как бы не замечая этого, продолжал:

— Ты приводишь меня в отчаяние; человек, так высоко поставленный, как я, и не могущий составить карьеры своему племяннику, обесчещен; в духовенстве племянники нечто более детей; это один из древнейших принципов папства, принятых духовенством. Обещая матери твоей позаботиться о тебе, я требовал твоего пострижения.

— Я...

— Я знаю, что ты хочешь возразить: у тебя нет призвания! В другом месте я принял бы эту отговорку, но в Риме она не имеет смысла. В Риме только духовенство может достигнуть почестей, богатства, важных должностей и наконец власти — нелепо от них отстраняться. Высокие должности всегда пугали меня, но для тебя, Стефан, я мечтал о важнейших из них. Ради спокойствия и благосостояния моего я всегда держался на втором плане, но тебя, Стефан, я желал бы выдвинуть вперёд.

Он умолк, как бы советуясь сам с собою, и затем продолжал тоном, похожим на убеждение:

— Хотя святой отец и расположен ко мне, но я далеко не получил того, на что мог бы надеяться в вознаграждение за моё содействие при избрании его в папы... Состояние моё значительно уменьшилось по причинам, которые ты узнаешь позднее...

В это время тяжёлые занавесы алькова зашелестели, будто там был кто-то спрятан. Монсеньор один заметил это и возвысил голос.

— Эти причины я не могу назвать тебе теперь; пользуйся, Стефан, для составления себе состояния, кредитом, который я ещё могу предложить тебе или который могу получить у других...

Последовало новое движение занавесей, и на этот раз Памфилио заговорил тихо и с осторожностью:

— Торопись, племянник, время дорого, я многое могу для тебя сделать теперь, и если Господь пошлёт мне ещё несколько лет жизни, ты достигнешь высших церковных должностей...

— Вчера, — спокойно отвечал Стефан, — я бы принял эти предложения, сегодня я уже не могу располагать собою.

Занавесы алькова зашевелились сильнее прежнего.

— Да ты с ума сошёл, мой бедный Стефан! — воскликнул монсеньор. — В чём дело? Какая-нибудь интрижка? Ну, мы тебе её спустим. Ведь не в монастырь же ты поступаешь. Только, милый племянник, нужно избегать огласки. Зло состоит в гласности, только скандалы составляют преступление, а тайный грех не считается грехом. Мы тебя всему обучим. Иезуиты, наши учителя, написали на эту тему много чудесных вещей. И наконец, не думаешь ли ты, что мы не сумеем успокоить совесть? С нами, как и с небом, возможны сделки».

— Нет, это невозможно, существует непреодолимое препятствие.

— Я никогда не знал препятствий.

— Женщина, которую я люблю...

— Ну?

— Жидовка. Что ж, предложите ли вы мне теперь постричься?

За альковом послышался стук опрокинутого стула и шум шагов.

Монсеньор казался убитым, но, собравшись с духом, произнёс повелительно:

— Подумай, ты выбираешь между нищетой и роскошью; если не покоришься моей воле — остаёшься без гроша, покоришься — быстро составишь карьеру. Пугает тебя семинария? Ты в неё не поступишь; тебе двадцать два года, в двадцать пять ты будешь священником и получишь звание uditor di rota, а там моё влияние откроет тебе дорогу ко всем почестям. Ах, Стефан, ты не знаешь, какую