— Спектакль окончен, — вздохнул Романцов.

— Ничего, — успокоил его Иван Потапович, — мы теперь будем искать врагов на другом участке.

— Це гарно! — сказал почему-то по-украински Романцов.

В воскресенье Романцов проснулся на рассвете, до подъема, взял полотенце и пошел на пруд купаться.

Он долго стоял на берегу и смотрел в тихую заводь. Плеснула какая-то рыбешка в камышах, и радужные круги пошли по воде, колыша стебли осоки. Он разделся и, поеживаясь, пошел к воде.

Вода была студеная. Романцов окунулся и проворно полез на берег, чувствуя, что все тело горит и покрывается пупырышками. Однако он был доволен: ведь он решил купаться до первого инея и верил, что обязательно выдержит.

Едва он оделся, как с дороги раздался писклявый голос Вайтулевича — ротного письмоносца:

Это он, это он,

Наш военный почтальон!

Романцов побежал по дороге:

— Иван Иванович, мне есть?

— Как всегда!

Он протянул мятый конверт. Писала мать. Романцов лег на траву.

«Милый мой сыночек Сереженька! Шлю тебе свое материнское благословение, желаю здоровья, бодрости и бесчисленное количество раз целую тебя. Я очень удивлена, что во всех последних письмах ты спрашиваешь о Нине. Разве ты не получил моего письма, посланного еще в конце июля, почти два месяца тому назад? Сереженька, ты знаешь, что я искренне любила Нину…»

Романцов быстро закрыл ладонью письмо: «Любила? Почему — любила?»

Окутанные голубоватой дымкой, мирно дремали пригородные холмы. Романцов не видел их. Было ясно и тихо. Немцы не стреляли. Но Романцов не замечал тишины. За изгородью парка пышно рдела рябина.

«…любила Нину, считала ее доброй девушкой. Я была готова после войны принять ее как дочь в наш дом. Милый мальчик, спокойно перенеси свое горе, будь твердым и не отчаивайся. Я не хочу утешать тебя. В этой трагедии слова бессильны. Я надеюсь на твой волевой характер…

Еще в июне на тот завод, на котором работала Ниночка, был налет вражеских самолетов… погибла под развалинами… цеха… Не могли ее долго опознать, так была изуродована. И мы узнали очень поздно об этом…»

Романцов судорожно сжал в кулаке письмо.

…Бог знает что случилось бы в этот день с Романцовым, если бы взвод Суркова не отправили в боевое охранение.

Вероятно, он не перестал бы исправно нести солдатскую службу.

Но Иван Потапович боялся, что Сергей  з а м о л ч и т. Это самое страшное, когда удрученный горем фронтовик замкнется, онемеет и не откликнется на сочувствие, на ласки друзей, по-мужски неуклюжие.

Подопригора молча довел Романцова по узкому, обложенному досками ходу сообщения к круглому, как стакан, глубокому окопу. Это был пост Романцова. Дружелюбно похлопав Сергея по плечу и приложив с важным видом палец к губам, старший сержант ушел.

Было темно. Млечный Путь светился, как крупнозернистый иней, проступивший к концу морозной ночи на черном потолке землянки. Трассирующие пули прошивали мрак, волоча за собою то золотистые, то красные, то зеленые нити.

Романцов положил винтовку на бруствер окопа. Он уже много раз стоял по ночам на посту в боевом охранении. Он знал, что в эту пору нельзя думать о чем-либо тревожном, а надо сосредоточенно смотреть на вражеские позиции.

Старший лейтенант сказал вечером, что на левом фланге в морской бригаде недавно исчез с поста часовой: фашисты утащили. Вообще-то в этом случае не было ничего особенного, но бойцам это было неприятно. Романцов был уверен, что его-то уж враги не утащат…

Он запретил себе вспоминать о Нине. Он начал считать: «Раз, два, три, четыре…» Это помогало ему не думать и не дремать.

От земли тянуло бодрящим холодком. Гниющие листья пахли спиртом. Море ворочалось в темноте, швыряя волны на берег.

Стрелять часовым боевого охранения было запрещено. Он монотонно считал: «Сто шестьдесят семь, сто шестьдесят восемь…»

Вскоре это ему надоело, и он начал читать про себя стихи.

Через два часа он услышал тяжелые шаги. Подопригора привел смену — Ширпокрыла.

Романцову не хотелось идти в маленькую землянку, врезанную в стену траншеи и прикрытую накатом в четыре бревна. В ней бойцы курили и спали. В бою эта землянка была бы мгновенно превращена в пулеметный дзот… И он остановился у дверей.

Он мог крепиться на посту, когда служба запрещала ему думать о Нине. Теперь все было иным. Он взглянул на звезды. Нина уже никогда не увидит звезд. Шуршали галькой волны на морском берегу. Нина уже никогда не услышит дыхания моря.

Его охватило отчаяние. Он прижался к стенке траншеи, к сухой, пахнущей полынью земле. Слезы потекли по его щекам. Он по-ребячески, сиротливо всхлипывал.

Ночь мчалась над ним, унося за собою осенние звезды, горечь полыни, влажный морской запах, любовь Романцова, его горе…

Хотя Романцов еще не был в наступательном бою, он привык, что его товарищи время от времени погибают. Это было неизбежно. Тут ничего не поделаешь. Но смерть Нины была несправедливой.

Эта мысль ужаснула Романцова. Он со свистом втянул в себя студеный воздух.

— Несправедливо! — повторил он…

Крыса с разбегу ударилась о его сапог, пискнула и шмыгнула в нору. Романцов не пошевелился.

Нести караульную службу в боевом охранении было и опасно и скучно.

Как бы надежно ни маскировали бойцы по ночам окна и двери землянок, как бы густо ни заросли полынью и лебедой брустверы и даже стенки траншей, враги примерно знали, где расположено боевое охранение.

На вражеские пули бойцы не обращали внимания: траншеи были глубокие. Но немецкие мины кромсали и корежили дзоты, автоматные гнезда, окопы, ходы сообщения.

Сидя вечером в землянке, солдаты отчаянно ругались, когда от прямого попадания мины в крышу затухала коптилка и с потолка сыпался песок. И все же крыша в четыре наката выдерживала удар…

А скучно было оттого, что старшина обычно приносил холодные щи и кашу, что спать приходилось урывками, не снимая ботинок, что газету доставляли ночью и весь день бойцы не знали свежей сводки Совинформбюро, что не было приятных для каждого фронтовика хозяйственных работ — заготовки дров и чистки картофеля на батальонной кухне.

На восьмой день их вахты в боевом охранении старшина Шевардин вовсе не принес обеда. Телефонный кабель был перебит осколком фашистского снаряда. Голодные бойцы ругали старшину крепкими словами. Голод от этого, конечно, не исчезал.

Романцов, упрямо молчавший весь вечер, вызвался сходить в роту за обедом.

Ему предстояло пробежать около шестисот метров по простреливаемому полю. Это было легко, когда немцы не вели огня. Романцов, как и всякий смелый человек, был