За деревьями было видно багровое солнце, медленно опускающееся за горизонт. Песчаная дорожка, как желтый ручей, лениво текла среди кустарника. На полянках цвел вереск.

«Осень, — подумал Романцов. — Цветение вереска означает начало осени».

Он не застал фотокорреспондента в политотделе дивизии: тот ушел к морякам в Ораниенбаум. Да и поздно уже было, темнело. Он зря бежал три километра по парку.

Паутина липла к его лицу. Ветки шиповника цеплялись за гимнастерку.

И почти не пострадавший от обстрелов Ораниенбаумский парк, и густо-синее небо, и робкие голоса птиц в кустах — все настраивало на грустный лад.

Он думал, что пора начать жить по-другому, пора перестать азартно кидаться в любой спор и часто говорить необдуманные слова, что следует поучиться у Ивана Потаповича благородной молчаливости.

Сквозь серые стволы берез были видны красные крыши молочной фермы. Грузовой автомобиль, нагруженный ящиками с минами, проехал по дороге; тяжелая пыль медленно оседала на траву.

Было тихо. Немцы обычно в это время не вели огня. И когда в порту неосторожно прогудел буксир (корабли не давали гудков, чтобы не привлекать внимания противника), Романцов не удивился: все было необычным в этот вечер.

За зеленой оградой кустарника он увидел какое-то смутно белевшее пятно и свернул с дорожки. На берегу круглого, заросшего лягушачьей ряской пруда стояла мраморная статуя — нагая девушка с отбитой левой рукою.

«Почему не спрятали ее? — возмутился Романцов. — Шальной фашистский снаряд разобьет ее вдребезги!»

Он подошел ближе и, восхищенный, остановился. Задумчивое лицо девушки было наклонено, в мягких линиях ее стройного тела, в овале щек, в лукавой улыбке было столько доверчивой чистоты, что Романцов лишь негромко вздохнул. Теперь он уже ни о чем не думал. Он стоял растерянный, подавленный каким-то неведомым ему волнением, сердце его билось короткими, твердыми ударами. Ему было трудно дышать.

А небо темнело, и одинокая звезда затеплилась над разрушенным фашистами Петергофским дворцом, робкая, ясная звезда, название которой ему до сих пор не довелось узнать.

Романцов прислонился к дереву и мечтательно улыбнулся. Он вспомнил Нину с тяжелыми косами, оттягивающими назад голову, с глазами, полными ясной доброты.

«Ничего, — сказал он себе, — пусть я не получаю писем, но я тебя не забуду. Мне было хорошо с тобою. Разве я тебя выдумал? Нет, не выдумал. Полюбил потому, что полюбил… Иван Потапович прав: ты всегда останешься хорошей. Передо мною ты ни в чем не виновата. И если ты полюбила другого — будь счастлива».

Тишина ораниенбаумской ночи окружала его. Уже светилось небо бесчисленным множеством звезд, и каждая звезда была как слеза.

К этой каменной стене Курослепов и Романцов давненько приглядывались.

Разрушенный взрывом вражеской фугаски двухэтажный дом застыл беспорядочным нагромождением кирпича на нейтральной полосе, между нашими и неприятельскими позициями.

Уцелели только каменная стена и лестница.

— Думаю, что от этой стены до фашистов не больше семидесяти метров, — задумчиво сказал как-то Романцов, выглядывая из траншеи.

— Попробуем, — сказал Курослепов, отводя глаза от оптического прицела винтовки.

Он только что видел уныло-аккуратные линии проволочных заграждений, воронки от разрывов снарядов и мин, черные и серые брустверы, рогатки, искалеченные осколками деревья…

Здесь, на нейтральной полосе, не росла трава, с кустов и деревьев были сорваны листья. Черная, ржавая, перепаханная плугом войны, глубоко насыщенная ливнем осколков и пуль, земля набухла отвратительной ноздреватой коростой.

Романцову и Курослепову было странно и почему-то совсем не радостно, оглянувшись, увидеть зеленые волны Ораниенбаумского парка, за которым угадывалась просторная прохлада моря.

За последние дни Курослепову и Романцову не удалось подстеречь ни одного фашиста. Враги зарылись в землю.

Рано утром, когда мутно-серая пелена тумана затопила овраг и перелесок, Курослепов и Романцов миновали линию боевого охранения. Они сами сделали проход в нашем минном поле. Они работали осторожно, но умело, проворно и вскоре подползли к развалинам дома.

Каменная стена врезалась клином во вражеские позиции. Медленно, кирпич за кирпичом, они проделали в стене узкие амбразуры. Романцов глянул и от радости зажмурился. Близко-близко от них лежали неприятельские траншеи.

Он обернулся к Курослепову. Иван Потапович понимающе усмехнулся. Из-за стены они просматривали окопы противника вдоль, теперь им брустверы нисколько не мешали.

Из землянки вышел длинноногий солдат в нижней розовой рубахе. У него было помятое, одутловатое лицо. Потягиваясь, он зевнул, равнодушно глядя на небо.

Когда Курослепов выстрелил, солдат сделал два шага вперед и оглянулся, словно прислушивался к чему-то такому, что ему было крайне важно услышать, потом вздрогнул, как будто электрический ток пронзил его от макушки до пяток, и неуклюже рухнул лицом вниз.

Из соседнего окопа выскочили два фашиста.

Романцов вскинул винтовку, но рука Ивана Потаповича крепко стиснула его плечо.

— Подожди, — прошептал ефрейтор, — пусть они подумают, что это шальная пуля.

Солдаты, растерянно переговариваясь, глядели куда-то в сторону моря. Глаза у них были полные страха. Они встали на колени, просунули руки под мертвое тело.

Курослепов кивнул: «Пора!» Грянули выстрелы. Стена, как каменный щит, сдавила, прижала к земле звуки выстрелов.

Забившись под лестницу, Романцов и Курослепов покурили. Полевая мышь вылезла из норки и покатилась среди камней, подобно клубку серых ниток.

Романцов мельком взглянул на Ивана Потаповича и заметил, что морщины на его красных от загара щеках и шее светлеют белыми глубокими трещинками: не загорели…

Через минуту они снова подошли к амбразурам. Фашисты не показывались. Романцову хотелось взглянуть на часы, но он боялся, что именно в этот момент вражеский солдат выскочит из землянки и скроется в траншее.

Наконец над бруствером показалась рыжеватая фуражка.

Романцов великодушно предложил выстрел Курослепову. Иван Потапович отказался. Он считал неприличным перехватывать чужую цель.

Плечи Романцова дрогнули. Он опустил винтовку. Из дула вился голубоватый дымок.

— Давай будем отмечать на стене, — предложил он.

Иван Потапович сделал серьезное лицо и карандашом провел по пыльным кирпичам четыре черточки.

Ползти назад было опаснее, чем на рассвете: еще не стемнело, да и фашисты были настороже.

Через час они были в ротной землянке.

Романцов ушел купаться, а Иван Потапович отправился на заседание партбюро.

На рассвете бойцов взвода Суркова разбудил грохот орудийных выстрелов. Лейтенант объявил тревогу.

Фашисты били прямой наводкой из шести пушек по стене и лестнице разрушенного дома.

Старший лейтенант Шабанов, опасаясь, что противник намерен захватить развалины дома и выставить там боевое охранение, приказал роте приготовиться к отражению вражеской вылазки.

Когда свежий, дующий резкими порывами с моря ветер прибил к земле пыль, Романцов и Курослепов увидели из окопа, что фашисты раздробили ненавистную стену и лестницу.

Они не жалели снарядов —