В лесной тишине отчетливо прокатился густой басовитый грохот, донесшийся до них издалека. Через несколько секунд вновь послышались тяжелые орудийные выстрелы.

— Я, Сережка, никогда не зазнавался, — продолжал Курослепов. — Я был весьма скромного мнения о себе, о своих способностях, И потому я никому не завидовал. Может быть, ты этому не поверишь? Но это правда. Мне было приятно, что я иду вперед. От столбика к столбику. Есть у меня дорога жизни. На ней столбики, как верстовые. Понимаешь, Сережка? Был я чернорабочим, стал арматурщиком. Вот и прошел один столбик! Работал, учился и стал бригадиром. Еще один столбик! Мне было трудно идти. Я терял надежду. Повсюду рядом со мною оказывался друг. Он мне протягивал руку, помогал. Так я и жил: без шума. Это была честная жизнь. Может, тебе она показалась бы скучной… Ты, Сережка, молодой, — завистливо сказал он, — у тебя своя жизнь.

— Иван Потапович, — вдруг сказал Романцов, и слезы послышались в его дрожащем голосе, — ты самый лучший, самый благородный человек. Ты… Я не могу это сказать… Ругай меня, Иван Потапович, смейся, но я не хочу быть обыкновенным человеком! Не могу! — негромко выкрикнул он. — Я иду рядом с тобою, я думаю, что завтра в бою совершу подвиг. Я знаю, что так нельзя. Но зачем мне обманывать тебя, Иван Потапович? Пусть уж лучше я скажу всю правду. Подопригора говорил, что я счастливчик. Другие говорили, что, если учить медведя восемь месяцев, он тоже научится хорошо стрелять из винтовки. Смеялись… Завтра в бою я узнаю всю правду о себе. Зачем мне жить, Иван Потапович, если я трус?

— Ты устал, Сережка, — мягко сказал Курослепов. — От усталости твое волнение и… эти слова. Разве ты в атаку пойдешь ради подвига?

— Ну как ты мог подумать! — смутился Романцов. — Я понимаю, что не все из батальона подвиги совершат, а в атаку-то все пойдут. Все! Уж я наш батальон знаю… Но если солдаты пройдут сто шагов, я хочу пройти двести! Иван Потапович, ты был со мною в засаде — разве я робел? Разве перехватывал у других легкие цели? Гнался за орденами?

— Иногда гнался, — вздохнул Курослепов.

— Нет, нет, клянусь! — воскликнул Романцов. — Ну а если… Ведь я был в засаде изо дня в день, за мной охотились фашисты, они хотели убить меня… Я же не пошел в инструкторы школы снайперов, а меня звали. Я бы сидел в тылу, завел себе подружку…

— Вот когда за обедом пошел и старшину спас, тогда об орденах не думал, — сказал Иван Потапович.

Он замолчал так же внезапно, как и начал говорить. И Романцов тоже не смог продолжать беседу. Он действительно устал. Путаясь в полах шинели и увязая в снегу, он шел машинально, как во сне.

Это помешало ему заметить, что они уже перешли реку и вскарабкались на левый берег. Еще недавно здесь были немцы. Вокруг стоял густой снежный мрак.

Лейтенант Сурков пробежал вдоль колонны и приказал идти по отделениям, в расчлененном строю. Фашисты время от времени обстреливали дорогу из минометов.

Спина Ширпокрыла все еще маячила перед носом Романцова. Позади шел Иван Потапович, шумно сопя, как усталая лошадь.

Из перелеска, левее дороги, изредка стреляла пушка; в снежном месиве вспышка выстрела светилась тусклым багровым пятном.

Атака высоты № 14 прошла именно так, как этого ожидали Курослепов, Власов, Подопригора, Вайтулевич, лейтенант Сурков и другие солдаты, уже побывавшие в боях, и совсем не так, как ожидал Романцов.

Остаток ночи он провел в разбитых траншеях, лишь накануне захваченных у врага.

В узком ходе сообщения он прижимался к стенке, пропуская тяжело дышавших и поминутно спотыкавшихся людей. Это уходила в резерв какая-то стрелковая рота. Немецкие ракеты, медленно набирая высоту, вспыхивали и тотчас меркли — снежная буря гасила их зыбкий свет.

На рассвете рота Шабанова вышла к опушке рощи «Ландыш». Бойцы легли в мелкодонные окопчики, уминая рыхлый снег. Они с наслаждением курили, пряча цигарки в рукава.

Деревья не имели верхушек и сучьев. Верхушки и сучья лежали на снегу. Кое-где груды бурелома, глубокие рытвины, вороха серой мерзлой земли обозначали места, где ночью несколько часов подряд плотно падали немецкие тяжелые снаряды.

Романцов лежал недалеко от окопа лейтенанта Суркова, видел тускло краснеющий огонек его папиросы, слышал по-лисьи сиплое мяуканье телефона.

Лежать было холодно. Портянки от пота отсырели, тупая боль ломила ноги.

Согнувшись, старшина перебегал от окопчика к окопчику и быстро шептал:

— За завтраком! Живо!

— А чай будет? — спросил Романцов.

— В Берлине! — хмуро пошутил старшина.

Романцов кротко вздохнул. Он всю ночь мечтал о кружке горячего, густо заваренного чая. «А вот Шевардин вскипятил бы и чай», — подумал он, вспоминая, как тащил по полю раненого Шевардина.

В глубоком снегу еще не протоптали тропинок. Люди ходили напрямик, по сугробам. Изредка они останавливались и, прислонившись к дереву, вытряхивали из валенок комья снега.

Ширпокрыл принес в котелке завтрак — толстые ломти колбасы и гороховое пюре. Стоя на коленях, они подкрепились и, облизывая ложки, засунули их в валенки.

— Сережа, а почему немцы из пулеметов не стреляют? — спросил Ширпокрыл.

Романцов не знал почему. Действительно, на переднем крае было тихо. Неприятельские пушки стреляли куда-то в глубь леса. Вскоре Романцов догадался: фашисты стреляли по дорогам и нашим батареям. Проносящиеся в белесом небе снаряды гудели, как трубы огромного органа.

Подошел старший лейтенант Шабанов в полушубке, стиснутом ремнями и залепленном снегом. Он коротко поговорил с Сурковым, обошел ближние окопчики. И сейчас он беседовал с бойцами так же лениво, как раньше, в Ораниенбауме.

— Скоро, Романцов! — сказал он, вытирая рукавом мокрые усы.

— Что, товарищ старший лейтенант?

— Атака, — сказал Шабанов.

Какие-то чужие пулеметчики, проваливаясь по пояс в снег, пронесли «максим» и установили его в кустах. Путаясь в шинелях, пробежали два радиста, неся широкую, как шарманка, маломощную рацию. Утро начиналось серое. Всю ночь на походе Романцов был в состоянии восторженного опьянения. Странное дело — теперь он не испытывал ни волнения, ни радости. Он устал, озяб и хотел спать.

Его удивляло, что не видно Анисимова и Курослепова. Но, вероятно, Анисимов ушел в соседнюю роту, а Иван Потапович лежал вон за той грядой белопенных кустов.

Неожиданно лейтенант Сурков встал и громко спросил Романцова:

— Сержант! Сколько на ваших часах?

— Без трех девять.

— Значит, через три минуты. Никуда не убегайте от меня! Я буду указывать цели.

Романцов приблизил к глазам часы. Когда светящаяся стрелка дрогнула в третий раз, лес разом