мин взрыватели, а мины оставить. Тут уж немцы ничего не заметят. Ведь бугорки над минами останутся. А по обезвреженным минам можно в бою бежать, как по булыжнику.

В землянке было тихо. Бойцы брали из пирамиды винтовки, но было понятно, что им не хочется идти в ложбину.

Подопригора даже отвернулся. Ему было противно это всегдашнее желание Романцова действовать по-своему, не так, как делали до него. Он объяснял это тщеславием.

Чего греха таить, отчасти он был прав.

Старший лейтенант постучал пальцем по столу, подумал.

— Зайдите ко мне через десять минут, — сухо сказал он Романцову и начал осматривать личное оружие бойцов.

Когда Романцов вернулся от ротного, в землянке было уже темно. Дневальный зажег лампешку. В ожидании ужина бойцы лежали на нарах, писали письма родным, играли в домино.

Романцов улегся на нары. Старший лейтенант одобрил его предложение и обещал завтра посоветоваться по этому вопросу с полковым инженером.

«Почему я начал думать о минах? Ах да, я нес ночью мину к немецкому бронеколпаку. А взрыватель я вывернул и положил в карман. Мина была безопасна, как камень. Значит, если на вражеском минном поле вывернуть у мин все взрыватели…»

У стола оживленно разговаривали бойцы, дымя цигарками, и смеялись. Романцов откинулся на спину, устроился поудобнее на матраце.

Теперь ему был виден лишь стоящий Курослепов, его могучие плечи и спутанные волосы над медно-красным от загара лицом.

…И почему-то Романцов вспомнил, как в феврале 1942 года он с маршевой ротой прошел по льду залива от Лисьего Носа в Ораниенбаум, как ему было неприятно, когда бледные, изможденные моряки в порту и бойцы в городе с завистью смотрели на румяные, пышущие здоровьем лица Романцова и его друзей.

Романцова направили тогда в третий взвод, показали его расположение.

В землянке было пусто: бойцы строили в ложбине баню.

Романцову было полезно очутиться именно в пустой землянке. Он имел возможность присмотреться к закопченному потолку, к сделанной из бидона печке, к обрывку телефонного кабеля, висевшему над столом.

Для чего повесили этот провод, он понял лишь вечером. Когда стемнело, дневальный поджег кабель, и пропитанная машинным маслом обмотка загорелась чадным, тусклым огнем. Бойцы часто выбегали из землянки и отхаркивались. Плевки были жирные от копоти.

Кто был тогда ротным писарем? Пожалуй, Степанчук. Низко согнувшись, он сидел у стола — худой, желтый, с какими-то темными пятнами на висках. Он часто зевал и временами встряхивался, как выходящая из воды собака.

Скрипнула дверь, вошел угрюмый плечистый человек в маскировочном халате, поставил у стены снайперскую винтовку.

Шершавые, обмороженные щеки его ввалились, на плоском лице торчал огромный сизо-красный нос.

— Это у нас самый главный, — прошептал писарь.

Романцов встал и привычно вытянулся.

— Нет, он главный не по званию, — успокоил его писарь, — а по заслугам. — И громко произнес: — Иван Потапович, к вам новенький пришел, из снайперской школы, вам в товарищи: Романцов Сергей, двадцать лет, комсомолец!

Стаскивая через голову грязный халат, человек оглянулся, смерил сумрачным взглядом Романцова с головы до ног. Неожиданно улыбнулся. Улыбка была наивная, почти детская.

— Будем знакомы! Ефрейтор Курослепов, парторг.

И Романцов понял, что Иван Потапович вовсе не злой и не угрюмый, а всего лишь усталый человек, измученный голодом и цингой…

Когда он узнал, что Курослепов вернулся из снайперской засады и утром убил двух фашистов, восторженное чувство охватило его. Он дал себе слово подружиться с Курослеповым.

Глава третья

Ораниенбаумские ночи

Ефрейтору Курослепову было сорок два года. До войны он работал арматурщиком на крупном ленинградском заводе. Жил он в Бабурином переулке, в двухкомнатной квартире нового дома, и на работу всегда ходил пешком, мимо Военно-медицинской академии, по набережной Невы.

— Могучая река! — говорил он, останавливаясь у парапета и щуря глаза.

По пути на завод Иван Потапович почти непрерывно снимал кепку, здороваясь со знакомыми мастерами и рабочими, солидными, заслуживающими уважения людьми.

Привычка снимать при встрече кепку, а зимой — шапку осталась у него с деревни.

Из деревни Курослепов приехал в 1924 году. В ту пору он читал по складам. Ему удалось поступить грузчиком в Торговый порт.

Уезжая в Питер, он мечтал заработать много денег. И ошибся: заработки были невелики. Он предполагал, что в дни получек будет ходить по пивным, неторопливо потягивать пивцо и солидно беседовать со случайными соседями. Пить он действительно начал, но однажды собутыльники — «милые», словоохотливые — вытащили у него бумажник.

Он решил бросить все эти затеи. И точно, бросил.

Грузчиком он работал до 1929 года, и это время его жизни, пожалуй, было скучным. Потом все переменилось. Началась первая пятилетка. Курослепова послали на курсы арматурщиков. Затем он попал на завод, но продолжал учиться: занимался то в кружке техминимума, то на курсах советского актива.

Через два года в жизни Ивана Потаповича произошли важные события: он вступил в партию, женился.

Он сжился с заводом и с Выборгской стороной и не мог вообразить себе иной жизни.

Иная жизнь наступила в первый же день войны.

Хотя как высококвалифицированный арматурщик он был забронирован, в августе 1941 года, когда немцы были у Луги, Иван Потапович пошел в народное ополчение, расставшись с женой и детьми.

Дивизия, в которой он служил, была разбита, и с разрозненными отрядами ополченцев Курослепов добрался до Ораниенбаума.

В сентябре 1941 года фашисты захватили Петергоф и Стрельну. Войска Приморской оперативной группы прижались к берегу Финского залива, поближе к фортам Кронштадта, и закрепились.

Так образовался приморский пятачок — узкий плацдарм от Ораниенбаума до Копорья. Ленинград был в блокаде. Приморская группа очутилась в двойном кольце: от Ленинграда ее отделяли немецкие укрепления в Петергофе и Маркизова лужа, насквозь просматриваемая и простреливаемая противником.

С сентября Иван Потапович не получал писем от жены. Соседи по дому тоже не отвечали. Решив, что семья погибла от вражеской бомбы, Курослепов стал молчаливым, раздражительным. В самые студеные дни он выходил в снайперские засады. Скоро он стал одним из самых известных снайперов Приморья.

Вот в это-то суровое время он и встретился с Романцовым. Молодость Романцова умилила его. «Мне бы такого сына!» — думал Иван Потапович (у него было четыре дочери). Они подружились и вместе ходили в засады. Стрелял Романцов замечательно. К весне Курослепову пришлось «потесниться», как он сказал бойцам: Романцов перегнал его в количестве истребленных гитлеровцев… Иван Потапович не обиделся.

— Молодые глаза, — объяснял он. — Умный!

Когда бойцы поругивали Романцова за гордость, Иван Потапович заступался за него:

— Двадцать лет! Это ж надо понять: двадцать! И я был таким в молодые-то