— Да не возьму я в толк ее! Говорят, говорят…

— Что тут неясного? Оплата по конечной продукции, по урожаю. Никаких гектаров мягкой пахоты, как теперь считается. Легко вы жили, механизаторы. Землю пахали, а до урожая вам и дела нет. А теперь — что посеешь, то и пожнешь, за то и получишь. Вот, брат, как. И каждому — по трудовому участию. Не заработанное тобой получат другие. Какая тут уравниловка?

— Трижды умрешь, пока до урожая дойдешь, — не сдавался Иван.

— Аванс будет.

— Ну, тогда еще ничего. Я берусь, — согласился он.

— Если уж трактор перебираешь без подсказки, думаю, не струсишь и тут. А у нас из бригадиров взялся один Постник…

— Не струшу, — уверенно сказал Иван, чувствуя, как тоска снова овладевает им и ему делается все равно — безнарядка или еще что там.

Домой добрался поздно. Вера переживала — уж не дружков ли новых нашел? Но он приехал, разбитый усталостью и трезвый.

Сел за стол. Рука не держала ложку, тряслась, пища не шла в горло. Вера молчала у плиты. В доме вот-вот лопнут перетянутые струны. И лопнули.

— Слышишь, дала бы что-нибудь. Внутри все ворочается клубком. И концевой ниточки нет у того клубка, потянуть не за что. — Голос безысходный, истязающий ее.

— В доме ни капли, Ваня. Да ты хоть помнишь слово-то свое? Договорились ведь, или позабыл клятву?

— Ну, Вер, измучился так. Вот-вот умру.

— Ничего, Ванечка, ничего. Ты должен быть сильным. Ты выдюжишь. Разве ж такое осиливал? А я на ферме побывала… Перезнакомилась со всеми…

Муж не слушал ее, твердил свое:

— Такой день вынести — полжизни прожить…

— Вот хорошо, Ванечка, вот и хорошо.

«Зря отшил того Профессора», — думал тяжко Иван, ложась в постель.

Все было противно ему — дом, жена, разобранный трактор, он сам.

А Вера хлопотала по дому. Она осталась довольна днем, который минул. Еще бы! Получила группу коров, правда, запущенных, доярки почему-то часто менялись. Новые товарки приняли ее дружелюбно — а что делить-то, работы для всех хватит. Такое было ощущение, что они уже сто лет работали бок о бок. Да, она была счастливым человеком, верила в справедливость, в правду, в то, что труд — это единственное, что делает жизнь осмысленной и наполненной.

Утром на ферму примчался Бахтин. Он не обошел, а буквально облетел все помещения, спустился под горку, на выгон, где прогуливалось стадо. С удовольствием, даже с радостью похлопывал по широким гладким бокам красно-пестрых коровушек, удивлялся, будто впервые видел их. Вера неподалеку чистила свою корову-рекордистку, такую крупную, что она выделялась среди других. Усмиряя шаг, Бахтин подошел, поздоровался с дояркой, потрепал корову по шее. Взглянул на Веру пристально.

— Ну, как, выправляется? — И тут же: — В доме огляделись?

— В доме — да, огляделись. А с коровой еще не знаю что. Вроде не старая…

— Ну-ну! — сказал он и заторопился к машине, стоящей поодаль.

7

А потом лил дождь, пахота отсрочивалась. Это давало Ивану шанс закончить переборку трактора, но еще не привезли затребованные им детали, взамен забракованных, и трактор стоял без движения. Ивану он уже осточертел. Связался же с ним на свою голову…

Ярился бригадир, крутолобый Степан Постник, втихаря ругал Ивана, несчастного копуху и привереду, Бахтина — за то, что подсунул ему кукушонка. Правда, расчетливый Степан увидел в порыве души новичка нечто такое, что обрадовало его, — сам ведь, сам взялся. К тому же знал, что машины, прошедшие через руки Сельхозтехники, нередко бывают с изъяном. Но как ни ворочай, а начинать пахоту приходилось без Венцова, и Степан, чей бог был сама аккуратность, сильно переживал. Стыдно было перед бригадирами, перед своей бригадой, к тому же в утешения, которыми пытался его успокоить Иван: «Ничего, догоню», — в утешения эти он не верил.

Рано поутру бригада Постника вывела семь машин на свои участки. Иван, конечно, знал об этом, внешне он остался спокойным, но все же вина перед товарищами покачнула его уверенность. И хотя он говорил: «Трактор что самолет: на старте замедлит, в пути наверстает», но сам себе вынужден был признаться, что «алтаец» из всех машин менее ему знаком, да и сделан не как все, и, пожалуй, ему одному трудно будет управиться. И осилив в себе гордыню, он махнул рукой, буркнув про себя: «Глупость», — и пошел искать Профессора.

— Разламываюсь, — сказал ему Захар Портнов, которого он перехватил на заправке. — Денно и нощно таскаю на поле органику, то бишь торф. Ну, сколько можно от человека брать? Нельзя же столь, сколь он дать не может. — И, взглянув на Ивана, усмехнулся, вдруг взбодрившись: — Ну что, суслик, не хватает этих самых тяговых усилий? Ничего, подсоблю. Еще ездка, и жди! Только уж извини, пузырек с тебя. Да, пузырек. Я не жадный. И назавтра выгребай на середину.

— Какой разговор! — обрадовался Иван. — Только… вдруг сник, вспомнив, что у него нет денег на пузырек. Но Профессор понял его:

— О чем разговор? Что у нас, последний день Помпеи? Брошу торфяги в садоводство, и привет!

Вдвоем они скоро собрали машину. Портнов хвалил Ивана за упорство: добился-таки новых деталей. Ишь какие, повадились старые ставить! Правильно, Иван, прищучил эту Сельхозтехнику. Все на мужика валят. Иван работал с необыкновенным усердием, поджидая, не вспомнит ли Профессор о пузырьке, но тот не казал и виду. И только когда выкатили машину и под ровный могучий ход ее двигателя уселись возле бочки для курящих, Профессор закинул руку назад, за спинку деревянного дивана, опустил и легко, как маг и волшебник, подбросил бутылку и ловко поймал.

Ночной сторож нашел их на груде ветоши, сваленной в углу. Они крепко спали.

— Эх ухлопались парни, — пожалел он и, стараясь поменьше грохотать, закрыл широкие ворота.

На другой день Иван выехал в поле.

В высокие стекла кабины с четырех сторон вливался свет. Воздух чист и прохладен. Иван вдруг почувствовал, будто он родился вместе со всем, что его окружало, — рычаги под руками и податливые педали под ногой, молодая зелень пригорка впереди и слегка парящее серо-красное поле. Сорняки копьями уже пробили корку и, приподняв, расщеляли ее. Позади трактора на прицепе, будто две раскинутые многопалые руки, покачивался культиватор. Иван выбрал серединку поля, поставил трактор лбом к нему. Сейчас он взломает землю первым загоном. Он услышит, как заголосит земля, то ли от боли, то ли от радости, закряхтит, застонет, а после, приняв зерно, успокоится, затихнет. Иван любил это оживление немого поля, и голоса земли, и ее умиротворение. Выждав немного, включил скорость и почувствовал, как напрягся