— Да ты что, Иван? Счастье само в руки, а ты? Неужто и здесь не остановимся? Еще голову ни разу не приклонили, а у тебя уже бега на уме.

— Да не терзайся ты, Вера. Сама же знаешь, невезучий я, а тут такое. А скворец-то какой старательный, шельмец. И туда же: мол, глядите, я не боюсь, что тут Холоды. Ах ты, птаха-кроха.

Видя, что муж в настроении, Вера, не давая ему снова расслабиться, схватила матрац, бросила ему в руки:

— Ну-ка, ну-ка, Ивашка, давай обиходим хату. Выбей-ка да повесь на солнышко. На первую пору сгодится.

Не успел он справиться с матрацем, как она, выгребя хлам и выбросив его в огород, велела поджечь. Вскоре в дальнем углу за баней запылал костер. Вера все выискивала и стаскивала в огонь разную рухлядь, а Иван граблями подчищал участок. Ветер заклубил дым по всей деревне. Сбежались перепуганные соседи. Узнав, в чем дело, заулыбались: новоселы! Полнолицая соседка Серафима оказалась дояркой, что несказанно обрадовало Веру, и тут же через штакетник завязался разговор о ферме. Прикостылял муж Серафимы — инвалид войны, высокий и тощий Евдоким Иволгин, покурил с Иваном, тоже стоя по разные стороны забора. У Веры скребнуло сердце: «Поди пьет, инвалид-то. Кто из них уберегся…» Но вскоре работа снова увлекла и Веру и Ивана, и они допоздна обметали стены, потолки, мыли полы, мебель, оставленную, должно быть, доярками.

— Обмыться бы, — вздохнул Иван и пожалел, что в бане, куда он успел заглянуть, печь порушена. И все же обмылись водой из бочки, успевшей за день подтеплиться. Дурачились, обливая друг друга. Не помнили, когда было так дивно. «Ивашка-то, Ивашка мой! Вроде другой. Тьфу, не сглазить бы…» — подумала Вера.

Ничего, что в доме не было ни одной электрической лампочки — даже патроны хозяева увезла вместе с люстрами, обрезав проводку под потолок. Ужинали оставшимися подорожниками при свете закатной зари. А она пласталась над лесами во всей своей разлетной красе — манящая, обещающая и тревожная. После улеглись спать на двух сдвинутых кроватях, благо, что Вера захватила с собой и простыни и наволочки. В открытое окно тек прохладный, пахнущий влажной землей воздух. Он приглушал запахи чужого жилья, сохнущих полов, напоминал Ивану о пашне, Вера перекатилась на узкую кровать к Ивану. Ох как давно не спали они так, в обнимку, и она радовалась этому и пугалась, казалось, вернувшемуся из юности счастью.

Они условились с утра, пока есть время, подладить, что бросается в глаза, а к осени сделать капиталку. Едва встав, Иван заторопился в мастерскую.

— Ну, Вер, дом не уйдет, а тракторишко я не могу не поглядеть. Успеть бы до выезда, тогда бы я на все лето кум королю.

Она-то уж знала, что такое «поглядеть тракторишко». С утра до ночи будет торчать в мастерской, и так, пока все не переберет. Ну, право же, как ребенок с заводной игрушкой — загорится во что бы то ни стало развинтить, раскрутить все да заглянуть, что там, внутри, которое колеса вертит.

Попробовала удержать: говорил, хороший трактор дали, из капитального ремонта, зачем же его перебирать?

— А-а, — махнул он рукой. — Поставят на колеса — не падает, и рады! А куда ни сунешь нос, везде недоверты да недокруты. Знаю я эту Сельхозтехнику. Нет, пойду…

Веру, с одной стороны, радовало, что Иван так ревностно берется за дело — когда ладится да и интересно, он увлекается и забывает обо всем, но, с другой стороны, она уже видела, что заниматься домом придется ей одной. А работы по дому — в лето не уложиться. Для ребят что-то придумать надо. Взрослые ведь. И она вдруг будто во сне увидела перед собой золотистую, как подсолнух, Дашуткину голову, темно-русого — в нее — Родю, и сердце ее зашлось тоской по ним. Хоть бы осесть тут покрепче да семью собрать. Тоска без детей.

Проводила мужа. Он все ругал себя, что не захватил свой рабочий комбинезон, теперь придется еще добрый спортивный костюм употреблять для такого дела. А Вера гладила его плечо и все успокаивала, успокаивала: да какой он новый, давно повытерся. Купим, да еще какой, помодней. Ну не в лохмотьях же идти на работу! Как люди посмотрят?.. Ее красивое, доброе лицо попеременно то озарялось радостно-сдержанной улыбкой, то замыкалось в тревоге и грусти.

5

Дом, в котором жил Бахтин, был двухэтажный, собранный из железобетонных панелей, с широкими городскими окнами. Вокруг — кусты смородины, малина, ровные строчки садовой земляники. Справа — грядки. От входа шпалерами цветы. Открытая беседка у небольшого прудика во дворе. Летом в маленьком ручье не хватало воды, чтобы наполнять пруд, сейчас же, залитый весенними водами, он стоял полный и прозрачный. Отражения сосен, толпившихся на том берегу, перехлестывали воду до другого берега будто мостками. У плотины в иле хлюпали клювами утки — домашние и дикие уживались. В загонке возле хлева, расставив толстые ноги и подняв голову, философски глядел на зеленый мир теленок.

Бахтин, как всегда встававший в семь часов, сделал три круга вокруг прудика — бегал он как-то тяжело, неуклюже. В том же темпе он роздал корм корове, телку, хлопотливым уткам и важным индюкам. Умылся на улице, громко фыркая и радуясь. Быстро проглотил завтрак и, собираясь в утренний разъезд по совхозу, взглянул в окно, где у ворот стоял ожидавший его УАЗ с выгоревшим от солнца брезентом, с удивлением увидел рядом с ним черную запыленную «Волгу». Вавилкин! Когда успел приткнуться, Бахтин не слышал и не видел.

Первый секретарь райкома Петр Кузьмич Вавилкин лет пятнадцать тому назад приехал в Талый Ключ, демобилизовавшись из армии. Щуплый, среднего роста, энергичный парень, увлекающийся спортом, пришелся по душе совхозной молодежи. Должность электротехника толково совмещал с общественной работой комсорга. Хватило у него и времени, и сил окончить отделение механизации сельхозинститута и стать хорошим главным инженером совхоза. Коммунисты избрали его секретарем парткома, а затем и вторым секретарем райкома партии. А после учебы в партийной школе вернулся в район уже на место первого. Его отношения с Бахтиным остались хорошими, но неловкость какая-то все же давала о себе знать.

Бахтин скорым шагом подошел к машине и застал Вавилкина за чтением газеты — у него ни одной минуты не пропадало даром. Он сидел, открыв дверцу и опустив ноги на землю.

— Здравствуй, Петр Кузьмич! Ну, рановстайка!

— Здравствуй, Василий Спиридоныч! Ах, как было хорошо, когда ты звал меня Петра. Так иной