— Сбиваюсь, неловко получается. Лучше с соблюдением рангов. В душе-то мы, надеюсь, как прежде?

— Как прежде.

— Вот и добро. Куда поедем, смею спросить?

Разговор шел то ли в шутливом, то ли в серьезном тоне, какой иногда ведут умные люди, вдруг по воле судьбы как бы обменявшиеся местами в жизни. Но тому и другому приятно, что прошлое не забыто.

— Поедем… У тебя был Никин? О чем вы договорились?

Никин — это главный архитектор области. А договориться они должны были о плане застройки центральной усадьбы совхоза.

— Не договорились.

— Нашла коса на камень…

— Кто камень, а кто коса, Петр Кузьмич?

Вавилкин не ответил. Он понял, что ни тот, ни другой не уступит, что у него, секретаря райкома, должно быть на этот счет свое твердое мнение, иначе так и пойдет эта ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, а дело будет стоять.

— Ну садись, Василий Спиридоныч… Да не горячись, прошу. Дай мне убедиться на факте.

Бахтин сел по правую руку секретаря, заговорил напористо:

— Да как мне не горячиться? Никин торговлю развел. Уступи мы ему, и он нам уступил бы. Я-то не ради себя упираюсь, ради людей, их будущей жизни. А Никин что? Амбиция. Центр совхоза все-таки будем строить не на заливных лугах, а на месте села, где наши предки селились и жили. Так и мы тут будем жить. Все тут удобно, и дороги близко — хорошо. Дома построим усадебные, с огородами. Против пятиэтажных голосовали все. А деревни Холоды, Старые Щи да еще Нюркино останутся. Там фермы, к пастбищам, к кормоцехам они крепко привязаны… Ты это сам знаешь. А Никин требует снести эти деревни. По какому праву я должен уступить? Из-за чьей прихоти?

— Дерганый ты какой-то стал, Василий Спиридоныч. Вроде все хорошо у тебя идет. Подряд испытываешь первый в районе. — Вавилкин включил скорость, машина тронулась.

— Дерганый? Да я сам чувствую, что дерганый. Что со мной делается, тебе не понять, Петр Кузьмич…

— Отчего же? Пойму. Разве я перестал тебя уважать?

— Я и сам себя еще не пойму… Похоже, внук во мне все перевернул. Я стал дедом.

— Поздравляю! У Николая сын?

— Нет, меньшой опередил. У Миши.

— Что, дед, ты недоволен внуком?

— Что ты! Мой Тима такой мордастый да основательный, хоть сейчас рядом с дедом ставь. Да ты понимаешь, Петр Кузьмич, он для меня вроде судьи. Пузыри пускает, а сам себе мужик на уме — будто остерегает: смотри, дед, вырасту, я тебе эту белиберду с застройкой припомню. Вот и хочу, чтобы белиберды не было или уж было, так не очень много.

— Вот чего не переживал, так не переживал. Хотя и у меня две дочери…

— Свои дети вроде и меня не так трогали. В спешке растили… А вот внук. Нет, внук — это полное перевооружение, Петр Кузьмич. А почему? Объясню тебе кратко: я-то уж вижу свой предел. Вот и строже к себе. Так на чем мы остановились?

— Ладно, будем считать, что внук твои меня убедил во всей серьезности дела. Мне недавно из обкома звонили, просили положить конец вашей ссоре. Ты виноват? Накажем тебя. Никин? Обком его накажет. Так что внук не будет в обиде.

— Вот и пусть будет третьим в суде. Ему жить. Я уже знаю, что он скажет, если мы все сделаем, как хочет Никин: «Чужой головой думал ты, дед. Таким, как Никин, что надо было? Чтобы все сходилось на бумаге! А что выйдет в жизни — наплевать. Да, по-ихнему если в жизни что-то не получилось, то непременно потому, что отошли от бумаги. Этим они и утешают себя. «Вот если бы не отошли…» А отходить приходилось, видимо, потому, что их бумаги редко когда шли от живой жизни».

Вавилкин остановил машину, склонясь на руль, тихо смеялся.

— Ну что, Пётра, несолидна для старого агрария такая сентиментальность? — воскликнул Бахтин.

— Спиридоныч, — в свою очередь вернулся к прежнему обращению к директору Вавилкин, — давай взглянем на село с Верхней улицы. Помнишь, я тут попервости жил, снимал комнатушку.

Они вышли из машины. Под ними, сбегая к речке Талый Ключ, названной так, очевидно, потому, что в редкую зиму она замерзала, расстилалось старенькое деревянное село с высокой белой церковью посередине. Церковь была заброшена. Крыша — как решето. Вокруг маковиц трепыхали листвой на ветру кривые березки.

— Высокое место, сухое, солнечное. Только улицы надо сделать поперек горы. Жителям легче будет общаться, да и дороги не размоет…

Бахтин с какой-то непривычной дрожью в сердце подумал: «Он склоняется «за». И впервые, пожалуй, понял, как многое сейчас зависит от Петра. Как должность меняет человека! Не должность, наверно, а его смелость и самостоятельность. И, отвлекшись, Бахтин не сразу услышал, что говорил ему первый секретарь:

— Готовься к бою, Василий Спиридоныч. К бюро, говорю. Так или иначе — не миновать. У совхоза есть козырь, насколько я понял. Вы заказали генплан, договор заключили с мастерской. А вам, кажется, всучили готовый, сделанный для кого-то другого. У вас ведь земли много, поля разбросанные. А план Никина для небольшого компактного хозяйства… Меня, правда, смущала эта гора. Мне она казалась слишком крутой. А гляжу — нет. Только обязательно улицы поперек.

За день они объехали все земли совхоза, все деревни. Всюду шла работа. Вавилкину были дороги эти места, которые несчетно раз он прошел пешком, изъездил на велосипеде и на машине. Но это было прошлое. Сейчас же, как ни странно, он попытался смотреть глазами Тимофея, внука Бахтина, того, кто будет в двухтысячном году спрашивать за недодумки, какие оставил ему дед.

6

Первым делом Иван загнал трактор в цех. Цех маленький, «алтайцу» повернуться негде. Когда пришел главный инженер Григорий Тарасович Кравчуков, Иван уже распотрошил трактор, копался в моторе. Кравчуков схватился за голову.

— Как смел? Кто разрешил? — подступал он к Ивану. На красном усатом лице его горели возмущением круглые глаза. Они, казалось, вертелись и никак не могли остановиться. Иван испугался этих глаз, гаечный ключ из рук выронил.

— Здравствуйте, Григорий Тарасович, — едва выговорил Иван. — Пошто переживаете? Пошто такие страсти? Экое дело — мотор перебрать…

— Это самочинство!

— Григорий Тарасович… — На худом смуглом лице Ивана недоумение и обида. — Зачем обижаете? Да я с завязанными глазами.

— Но какой смысл? Машина только что из ремонта.

— Ну, я их, из Сельхозтехники, знаю. Им что? Покрасить да со двора вытолкнуть. А мне работать!

— Кончай и отойди от машины! — строго, бескомпромиссно прокричал Кравчуков. Откуда столько