Тогда он узнал своего врага, и стальными пальцами разорвал паутину. Чутье и опыт человека, всю свою жизнь окруженного опасностями, подсказывали ему, что и сейчас существует враг так близко от него, что он почти физически ощущает его присутствие. Но враг этот неуловим.

— Николай трус, он не решится на преступление, — мрачно думал комиссар, перебирая в памяти события последних недель, — кто же? Федя?.. — нет, конечно, нет…

— Что вы про все это думаете? — обратился он к Козлову, пыхтевшему «басмой».

— Про покушения?

— Да.

— Они связаны между собой и направлены против вас. Эта мысль часто

приходит мне в голову, но все это так неопределенно. Может быть, случай… совпадение. Не знаю. Но все–таки.

—Я расскажу вам, Козлов, как такие же совпадения навели меня однажды на след шпиона. Вы бывали на юге два года тому назад?

— Нет, тогда я лежал в госпитале.

— А, да — так вот, слушайте. Дело было в N. Хорошее это было время. Я был моложе. Была такая же вот весна. Акации и всякие такие штуки…

Вокруг кипело, строилось. Верстах в двадцати от города сформировалась школа летчиков. Я был комиссаром, а начальником школы — старый летчик, Подгорский. По праздникам наша братва ездила в город, в кино, в театр, в цирк. Там мы познакомились с одной изумительной красавицей. Это была актриса, милая, веселая. Остроумная. Мы все ее любили. Подгорский был моим другом. Вместе мы летали, вместе в тифу валялись. Он был стойким коммунистом и добрым товарищем…

Так вот, скрипел он все, скрипел, ворчал, ворчал, глядеть на эту женщину не хотел и вдруг, точно чума его сразила, почернел даже весь. Приходит ко мне, говорит:

— Женюсь. Люблю ее. Она милая, Володя.

Правда, она была мила. Но, жена–красавица, да еще циркачка!..

Козлов насторожился. Его ужасное лицо побледнело под шрамом.

— Скажите, тов. Афанасьев, вот вы знали цирковых актеров… Не встречалась ли вам одна женщина–акробатка… У нее было такое лицо, что вы не могли не обратить на нее внимания, если только ее видели. Она была не русская… Кажется, венгерка — точно не знаю…

Он умолк, задохнувшись от волнения.

— Как ее звали?

— Фамилии не знаю. Имя — Жермена… Была известна под псевдонимом «Черный Паук».

Афанасьев не ответил. Он смотрел перед собой пустыми глазами. Губы были сжаты.

«О, ЖЕРМЕНА!»

— …Черный паук, — уныло протянул Козлов и задумался. Перед его насторожившейся памятью потекли дни горячие, пламенные, сумбурные. Работа в РКСМ, авто–броневая школа. Вечерние занятия. И за целым рядом автомобильных поворотов, за углом Тверской, за закопченной дверью общежития — пылающее подобие страсти и тайны. Ночи — длинней прощальных вздохов… Как он помнит все это… О, Жермена!..

— Я знал ее, — добавил Афанасьев сухо. — Она расстреляна два года то

му назад.

— Как, расстреляна? «Черный Паук» расстреляна!?

Козлов с диким ужасом глядел на него, глотая воздух, как рыба, выброшенная на песок.

—Я расстрелял ее, — повторил Афанасьев… — Про нее я вам и рассказываю. Слушайте же дальше.

«БРОДЯЧАЯ ЖИЗНЬ МНЕ НАДОЕЛА».

— Влюбился в нее Подгорский. Вижу — пропадает парень почем зря. Какая же она ему жена? Из–за нее и все летчики в школе передерутся. Это то же, что бомбу в костер спрятать. Я, значит, повел против нее подкоп. Поговорил с братвой. Поругались, но все–та- ки в город ездить перестали. Однажды встречает меня Жермена на улице и говорит так грустно:

— Почему вы меня невзлюбили, Володя. Я так одинока. Бродячая жизнь мне надоела… Мне хорошо со всеми вами и, право же, я неплохой товарищ. Помогите мне стать честным, полезным гражданином.

Что греха таить? Сам я был немного влюблен…

Актрисы–буржуазки, — туфельки лаковые, губки красные, — такие женщины меня никогда не привлекали. Но, друг Козлов, эта женщина была неотразимо обаятельна, и, к тому же, по–настоящему умна. Да что уж…

Я раскис, пожалел ее… Словом, долго ли, коротко ли, переехала она к нам в школу. У Подгорского с ней любовь да согласие.

Прошло месяца три. «Черный Паук» принимала участие в общественной жизни школы, училась, помогала всем, чем могла. В нашем шахматном кружке считалась лучшей шахматисткой.

АВАРИИ.

И вот — участились у нас аварии. То один разбивается, то другой… Все

говорят: — такая полоса пошла, ничего не поделаешь. Я и сам так думал. Тщательно проверяли состояние аппаратов и здоровье летчиков, но аварии не прекращались. Однажды чуть было не раскрылась вся махинация.

Инструктор Лури ухитрился упасть с двух тысяч метров, однако еще дышал, когда к нему подбежали. Жермена была потрясена. Глаза ее блуждали, она вся дрожала от сдерживаемых рыданий. Она была очень дружна с Лури, и его гибель была для нас страшным ударом. И вот, когда она подошла к носилкам и склонилась над изуродованным телом — инструктор открыл глаза и… если бы вы видели, Козлов, его лицо в ту минуту!

Все решили, что он кончается. Только у меня тогда мелькнула мысль, что в этой предсмертной гримасе не физическая боль, а дикая ненависть и угроза.

Я подавил эту мысль, уж очень она была нелепа. За что он мог ненавидеть «Черного Паука»? — С Жерменой его связывала тесная дружба, и ей он выказывал знаки самой нежной преданности.

Жермена вздрогнула и закрыла лицо руками.

Я думаю, это была единственная минута слабости за всю ее богатую событиями жизнь, по крайней мере, никогда больше я ее такой не видал, даже во время расстрела.

Лури царапал ногтями холщовую обивку носилок и шевелил губами: он силился что–то сказать. Санитары остановились на минуту. В его горле клокотала кровь, мешая говорить. Я прижался ухом к самым его губам. Он сделал отчаянное усилие и еле слышно шепнул только одно слово. Из горла хлынула кровь, глаза скосились, нащупывая лицо медленно отступающей Жермены.

Знаете, что он сказал?

— Паучиха…

Только потом я понял, какой смысл он вложил в это слово. Но в то время меня как нож ранила жалость к нему, к его любви, которую он выдал в своем предсмертном хрипе.

Он умер через пять минут.

Прошел месяц. Прилетели к нам из Москвы гости на «Юнкерсе». В то время немецкий «Юнкере» был у нас редкой птицей. Из этого посещения мы сделали настоящее событие. Гости были — ответственные партийные работники из центра: зампредчека, товарищ