Ну, прощай».

Катулл прочитал казацкое послание, и так его ужалили в сердце вероломные слова, что он упал, будто мёртвый, и, не поднимаясь, принялся диктовать с земли злым шёпотом Марку Целию, который был рядом, последнее письмо для Равида:

Quaenam te mala mens, miselle Ravide,

agit praecipitem in meos iambos?

Quis deus tibi non bene advocatus

vecordem parat excitare rixam?

An ut pervinias in ora vulgi?

Quid vis? qualubit esse notus optas?

Eris, quandoquidem meos amores

cum longa voluisti amare poena.

Что за вздорная мысль, ничтожный Равид,

гонит тебя в пропасть моих ямбов?

Что за бог — тебе плохой советчик —

на шальной раздор со мной толкает?

Хочешь ты стать притчей во языцех?

Славным жаждешь быть любой ценою?

Будешь! Удостоишься навеки этой кары,

коль мою любовь любить ты вздумал.

Так была написана песнь сороковая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» — бесценное сокровище мира.

Puella defututa[7]

У Катулла всегда гулял ветер в кармане, хоть батюшка и присылал ему из Вероны копеечку. Пришлёт ему, к примеру, десять тысяч сестерциев сегодня, а назавтра у Катулла уже нет ничего. Другой бы огорчился — поэт только рад. Выскочит из дома босой, отнимет костыль у какого-нибудь калеки и бежит по улице вихрем.

— Нищий я, — кричит, — обездоленный! Подайте на девку! Девку не на что купить!

Всадник Марк Целий в таких случаях не оставлял друга. Бежал следом и спрашивал у прохожих:

— Ecquis ei unam libellam dedit?[8]

Никто не давал, конечно. Наоборот, побыстрее сворачивали в какой-нибудь переулок. Или притворялись кривыми — мол, сами живём подаянием.

— Эх, вы! — корил Целий римлян за чёрствость и летел дальше.

Если же находился такой человек, который даже и костыль свой не отдавал Катуллу, принимаясь с ним злобно скандалить, то Целий не прощал такую дерзость. Ударит упрямца по голове и скажет: «Ты кому, собака, перечишь?! Ты первому поэту Рима перечишь!» А потом отберёт у него костыль и протянет Катуллу со словами: «Беги, душа любезная! Я за тобой!»

Однажды друзья мчались по городу. Катулл выкрикивал:

— Пожертвуйте на жалкую потаскушку с улицы Субура!

Целий следовал за ним, сжимая кулаки, чтобы ударить на ходу любого жадного прохожего.

И вот подвернулся им один пожилой писарь, который много лет служил в Азии и недавно возвратился в Рим к старшей дочке. Он смело шёл им навстречу — не притворялся убогим, никуда не прятался, потому что был человеком милосердным — обиженного не привык обходить стороной. Он сам остановил Катулла и спросил:

— А сколько же тебе нужно, сердечный?

— Десять тысяч сестерциев, — объявил Катулл, не раздумывая.

— Вот так раз, — изумился писарь, — а я думал дать тебе один.

Едва только он произнёс эти слова, как на него налетел Марк Целий:

— Да как ты смеешь пререкаться с поэтом! Негодяй! Старый пёс!

Вспыхнул скандал. Собралась толпа, явился зять писаря, прибежали внуки, дочка. Затеялась драка.

После драки — суд.

Зять писаря оказался богатым откупщиком. За него — наилучшие адвокаты. У Целия тоже адвокаты отменные. И с той стороны блестящие речи. И с этой. И у тех покровители в Сенате. И у этих. Ни одна сторона не может взять верх. Дело запуталось ужасно. Разбирались четыре месяца. Наконец постановили так.

Мол, пусть Катулл, из-за ветреных слов которого нагромоздилось дело, выйдет завтра чуть свет на улицу Субура, как будто нечаянно, — и если первая девка, какая ему там встретится, запросит с него десять тысяч сестерциев, то взыскать таковую сумму с писаря и его зятя в пользу Катулла и Целия. Если же девка запросит меньшую цену, то взыскать десять тысяч с Катулла и Целия в пользу писаря и его зятя.

— Macte![9] — прокричал Целий на весь Форум.

Тут же призвал своих рабов с носилками — сам сел в какие похуже, Катулла усадил в прекрасные, — и покатили друзья в кабачок пировать.

И пока пировали, Целий всё повторял, кивая в сторону Форума:

— Вот и славно!

А что — «славно», не объяснял Катуллу, которому с каждым глотком вина становилось на душе всё тяжелее и тяжелее, потому что он знал, что нельзя отыскать на улице Субура такой девки, чтоб запросила хотя бы двадцать сестерциев. И только к вечеру Целий всё объяснил.

— Вот сейчас, — говорит, — мой милый Катулл, выпьем по последней чарочке — ты поедешь домой, а я в квартал Субура. Найду там самую умную и красивую шлюху, подкуплю её, дьяволицу, чтоб она тебе завтра без запинки брякнула: «Десять тысяч!» Проучим паршивого писаря с подлым зятем и претора с судьями — чтоб не умничали!

Дома Катулл повеселел. Лежит на кушетке — мечтает, книги читает. Ждёт друга с известиями.

Целий явился во вторую ночную стражу — усталый, запылённый, выпил воды, отдышался и говорит:

— Ну, брат Катулл, всё устроил! Девку зовут Амеана. Красивая! Жалуется, кокетка, что нос чуть великоват, а сама с бронзовым зеркальцем не расстаётся — то и дело любуется собой. Ремесло своё хочет забросить, потому что завёлся у неё дружок — Мамурра родом из города Формии. Заведует в войске Цезаря строительством и провиантом. Немножко ворует, немножко жульничает, но человек порядочный… Да тебе всё это и не нужно знать, мой драгоценный Катулл. Девка куплена! Тебе нужно только сделать вид, будто это обычное дело, что субурская потаскушка просит десять тысяч.

— Конечно, — молвил Катулл.

И снова принялся мечтать о чём-то.

Что с ним случилось, когда рано утром за ним приехали на конях обвинители, свидетели, защитники, судьи, Целий, претор, писарь с зятем, — то ли Катулл переводил всю ночь греческую оду, то ли носились в его голове до рассвета фантазии, — никто не знает. Но только выглядел он так, будто не мог понять, зачем его усадили в крытую повозку; зачем привезли — ни свет ни заря — в квартал Субура; зачем выпустили на улицу; зачем сказали: «Иди!»; зачем попрятались по закоулкам…

Катулл пошёл.

Он шёл медленно, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. Продолжал, как видно, думать о чём-то — чего не додумал дома. Даже голову не сразу поднял, когда перед ним очутилась девушка и громко сказала:

— Эй,