уже нет. Я даже лица его не помню. Два месяца Игорь не открывал чемодан воспоминаний. Свалил в него все как попало – кучей – и запер на замок. Клин вышибал клином – повторял биохимию, физиологию, через день ходил на курсы английского. Понимаешь, сказала Гуля, бывает просто перепихон. А бывает – экзистенциально. У меня с тобой всегда было так. Как? Экзистенциально, дурак! Ты не передумал уезжать? Гуля распустила молнию на черной кожаной юбчонке, одним движением избавилась от колготок вместе с трусами и встала к подоконнику на приступочку из сложенных на полу книг. Обернулась: ты не представляешь, как все на работе обрадовались, что я остаюсь! Если мне не изменяет память, идея отъезда принадлежала тебе, сказал Игорь. Ну вот! Опять я во всем виновата! Черная шерстяная водолазка наполовину прикрывала попу. Что это? Изощренное издевательство? Неуклюжая попытка извиниться? Юл Бриннер покачал головой, Збышек спрятал глаза под темными очками, Битлы голов не повернули. Сердце Игоря, увязая в угрюмой венозной нежности, дважды замерло в задумчивой экстрасистоле. Трахнуть ее и грубо выставить за дверь? Гуля прилегла на локти, позвоночник по-кошачьи прогнулся, приотворились затененные прелести. На улице Алабяна заморгал, преодолевая сопротивление спирали, и наконец вспыхнул преждевременный уличный фонарь. Я уже вся мокрая, Крот, потрогай. Кулаки Игоря сжались, челюсти замкнуло – как у бульдога. Он выскочил в коридор. Замочная скважина вдруг ожила, дверь распахнулась. Беточка! У нас гости! – сквозь сцепленные зубы, неестественным голосом закричал Игорь и поднял в воздух невесомое тело Беты, горьковато пахнувшее больничной дезинфекцией. Мимо промелькнул красный пиджак. Сволочь! – не оборачиваясь бросила Гуля.

После развода пришлось по второму кругу собирать все справки заново. Возникла необходимость продлить действие израильского вызова в консульстве Нидерландов. Снова потребовалось «согласие» от отца.

Игорь не понял: Кантемир – это имя, фамилия или оперативный псевдоним? Встречи с Кантемиром проходили в Армянском переулке на квартире с мебелью, помеченной инвентарными номерами. Кантемир сразу предложил перейти на «ты». Все ж таки в один год школу кончали, сказал он. Коричневый костюм на нем болтался, как на вешалке, тонкокостным рукам с длинными пальцами было слишком просторно в рукавах. У него были острые лицевые кости. На встречи он являлся с бутылкой пива и двумя бутербродами с красной рыбой, которыми безуспешно пытался поделиться. Игорь соглашался только на чай. Слова Кантемира пахли гниющей пульпой. Он то надувал щеку, то втягивал ее, то всасывал со свистом воздух, приоткрывая угол тонкогубого рта. Игорь спросил, как он умудрился так запустить зубы. Оказалось, что Кантемир боится боли, а в наркозе в их ведомственной поликлинике ему отказывают – званием не вышел. При всей своей физической ничтожности он излучал силу. Подземную. Кто-то, кажется Эрик, рассказывал, что количество звезд на их погонах зависело от количества завербованных. Получив повышение, он, возможно, получил бы право не чувствовать боль. Но Гулю защищало свидетельство о разводе, а судьба отца Игоря не волновала уже давно. Устав от уговоров, Кантемир срывался на угрозы. А не хочешь прослыть стукачом? Пожизненно? – вкрадчиво спрашивал он. Потом снова начинались уговоры: ты нужен здесь, в своей стране, обещал беспрепятственную защиту докторской, устройство в любую клинику по выбору.

Нередко посреди ночи Игоря подбрасывало, как от разряда дефибриллятора, – просыпался с ясной головой и бешеным сердцебиением. Это был страх, признаться в котором он себе не позволял. Проснувшись, лежал на диване, смотрел на вздымавшийся напротив фасад генеральского дома, куда после развода с Речного вернулись Гуля с Гошей (иногда в три часа ночи их кухонное окно светилось) и тосковал по исчезнувшей жизни: по уютным вечерам, когда они с Гулей что-то конспектировали, перелистывая научные талмуды; по игрушечной немецкой железной дороге – когда вместе с Гошкой, застелив всю комнату рельсами и стрелками, валялись на животах посреди пола и завороженно следили за вихлястым движением пассажирского состава с черным паровозиком во главе; тосковал по Гулиной стрекотне и ее категорическим просьбам: Кротик, срочно возьми мою сиську в руку, а то не усну! И ногу положи куда следует!

В дополнение к языковым курсам Игорь стал брать частные уроки английского. Давала их мисс Мэри, худощавая шатенка лет сорока с забранными в хвост волосами и с челкой, наползавшей на большие серые глаза. Жила она на Масловке вместе с дочерью-школьницей, о существовании которой свидетельствовали хлопанье дверей, по-мужски тяжелые шаги в коридоре, шум спускаемой воды в туалете. Тесная комната задыхалась от самодельных веревочных абажурчиков, плюшевых животных, засушенных цветов и злаков. По стенам были разбросаны католические распятья и фотографии в рамках – черно-белые следы промелькнувшей черно-белой жизни. Над диваном красовались прикнопленные карта Лондона и постер с Биг-Беном, стрелки часов которого застыли в вечной эрекции. Эти жалкие усилия обуютить жизнь сводились на нет депрессивной пылью, покрывавшей все поверхности – комода, телевизора, трюмо с забрызганным тушью зеркалом, стола, заваленного книгами и обрезками шитья. В туалетах мисс Мэри ощущалось напряжение гордой бедности. Шила сама, что-то всегда у нее было не доделано и прихвачено на живую нитку. Общались только на английском. Мисс Мэри говорила бегло, гордилась лондонским произношением, которое Игорю было совсем ни к чему, подсовывала для прочтения Агату Кристи, от которой он сразу засыпал. Перед самым его отъездом на шабашку в Курскую область она сунула в его портфель довольно пухлую книжицу карманного формата. This is your homework for the summer, сказала она, I would be very pleased to receive an essay or something of this kind[3]. Смысл слова «essay» Игорь понимал как необязательную болтовню. Simply own thoughts, уточнила мисс Мэри, freestyle form[4].

Шабашку организовал Костя Смирнов. Он недавно защитил секретную диссертацию в Курчатовском институте и уверял, что машинистки и банкеты довели его до полного банкротства. К тому же подходила очередь на машину.

Еще в поезде договорились не пить и не трепаться о бабах. Кроме меня и Бати, профессионального каменщика, пожилого мужика, быстро заросшего звероподобной щетиной от глаз, все были физиками – и Костя, и Саша-маленький, и Саша-большой. Поселили шабашников на панцирные койки в пустующем интернате – одноэтажном бараке с удобствами во дворе. В душе воды не было – зимой порвало трубу. Зубы чистили у оцинкованного бака с краником – его приходилось наполнять из колодца. Мылись и стирались в бане. Ее через день по поручению администрации совхоза топила Тоня, тетка ядреных форм лет сорока пяти в синем халате. Муж у нее сидел – зарезал соседа. Хмурое лицо Тони преображалось, когда она врывалась в парную: а ну, городские, чирки прикрыли! И поддавала два полных ковша на каменку. Все сразу сползали с полков на пол. Задротыши вы