Не стоит менять стекло.

МЫ ПОЗАБОТИМСЯ…

Сделать вид, что засыпаешь. Что согласен быть сорок третьим в четырнадцатой. Что рад оплатить собой любые радиозаботы. Что в восторге от ублюдочного Знака на потолке. И никогда не искал в стенном мусоре доисторических штучек. И не перестраивал тайком своего жилого Блока — техническое в одно, органическое из стен — в другое. Что все еще впереди, и он, чтобы продолжить Человечество впредь, даже закажет кювету с младенцем.

Психорадио встрепенулось. Человек почувствовал, что его настойчиво притишают: он позволил слишком много иронии. Сейчас начнут собирать компромат. И позаботятся сверх плана.

Придумать себя свежим стеклом, раз не вставили жалюзи. Гладкое, ровное, свежезалитое. Психоэхо соскальзывает наружу. На Свалку. Ищет себе цель меж мусорных контейнеров.

Нет, нет. Без иронии. Искренне. Радужно.

Он стекло. Замечательное бронестекло. Стойкое. И даже пока прозрачное. Он может противостоять заоконному смогу двадцать четыре часа. Он — препятствие экодиверсиям и излучениям.

Он выдержит и страх, и бездумный рефлекс покоя. Он снова и снова заставит себя отрекаться от четырех отремонтированных стен во имя мучительной боли. Других за такое наказывают. У них в паспорте инвалидность — врожденная память. С ним труднее. В нем память от того, что он рожден не в кювете. Он рожден женщиной.

Когда память — больно. Она бывает из Прошлого или из того, что только будет. Прошлое не кончается дольше. Наверное, оно длиннее того, что было впереди.

Он хочет знать будущее. И когда узнает все, тогда, может быть, мир изменится.

Будущее и прошлое видимо только во сне. Их соединяет его болезнь — память.

* * *

Хочу видеть лошадь.

Душа просила себе из древнего жизни. Но Память вздохнула в лицо беспощадным. Хлынул мрак — угловатый, заросший иглами зданий.

Лошадь… — заплакала, отступая, душа.

Но в него вошел тяжкий запах подземных корней, не видевших солнца. Корни сползлись вглубь, спрессованы в точку, сжались в общий бескровный кулак.

Человеку нужно сквозь сгущенную почву прочь от корней. Трудоемкий полет ползком. Дышать землей возможно лишь медленно и надрывно. Вдох — скрежет песка по трахеям. Выдох — горький от глины.

Кулак корней ушел в глубину, корням не осталось надежды. Вдох. Вместо песка — пустота. Что ж, он будет дышать пустым.

Наждак асфальта, бетона, панельных стен. Он с ожиданием касается их, чтобы разбудить. Ладонь оставляет стене свою кожу — живое впиталось светлым пятном.

Где я мог видеть белые тени? — мучается в нем Память. Он знает, что белые тени на стенах темных зданий — страшно. Но не знает, почему.[1]

Пронзенные окнами здания. Окна друг в друге, напротив, рядом, окна в окнах — до бесконечности. Будто отражается взаимными зеркалами одно и то же лицо.

По зданиям пробежало движение — открылись все форточки разом. Чтобы окна имели точки зрачков. Город взглянул в самого себя.

По стенам скользит бордовая тень — это человек растворяется в подсонном мире, чтобы видеть себя целиком.

С изнанки зданий — меридианы дорог. Меридианы переломаны и ведут в Никуда. Там, где Никуда, — ураганный сквозняк. Там Вселенная пролегла спиной к Мегаполису. Безлюдно. На крышах — тень Неба. Край Неба оборван.

Ушли и оставили, пугается человек.

Зрачки окон сдвоены темнотой. Темнота неприятно сползает в глубь зданий. И он видит в ней внезапное: форточки смотрят в него дальнобойными орудиями. И удивляется беспредельности хаоса: ведь окна могут расстрелять лишь окна напротив.

Стало ясно, что внутри сна он не имеет прав. Он должен быть Памятью и не может присутствовать действием.

Пусть, соглашается он. Ружьям полезно смотреть друг другу в дула. Он запоминает, как выглядит дуло внутри.

Город вздрогнул новым движением. Человек покосился на форточки, но бежало не там. Ниже. Оставляя в сумерках желтые блики, из подъезда крадучись скользнул двуглазый фонарь.

Бедняга, пожалел его человек. Прятал свет в нежилом.

Здания раздвинулись в площадь. Город снова прицельно замер.

В бликах стекол воспалились ожиданием поколения лип. Мегаполис истирал их асфальтом тысячи лет, превращая в стекло людей, изгладил жизнь прочь, оставив от них лишь зеркальные силуэты.

Тысячи лет прицелы торопят остывшее время, угадал человек. Страх войны нас уплостил в тени.

Вверх со дна площади потянулся невысокий дождь. Фонарь забрел в его влагу и пустил провода в глубь асфальта.

Он так одичал, что почти ожил, опять пожалел человек.

Родился ветер, качнул фонарю глаза. Желтое сморгнуло влагу и, повернувшись, посмотрело в человека. Лампы, накалившись на миг, ярко вспыхнули живым. Стали смотреть.

В форточках тускло и тайно светился металл, и тело медленно осознало: Город выстрелит сам в себя прежде, чем солнце, упав, качнет Мегаполис.

В человеке заплакала память о будущем. Не надо, молила память, не надо больше. Мы иссякли не насовсем. Мир гложет хаос, а после нас крадется убийство.

Я же не знал, что мы так безобразно бессмертны!

Красное сафари на Желтого Льва

…бег по Саванне толкает в полет две скользящие тени небом накрыли траву он повернулся сказать под нами рождается дождь посмотри…

…бег по Саванне рядом покой и мерная сила безгривая гладкая желтая обернулась увидеть…

…навстречу ему два глубоких янтарных огня бег по Саванне…

Тьма выдернула звезды из-под лап. Изнанка тьмы обожгла наждаком. За изнанкой недвижно толпились неживые углы.

Лев замер. В лицо горячо вздохнуло пространство багровых закатных сумерек. Вспыхнули, позвав, два желтых всплеска.

Родившийся под лапами ветер качнул глаза фонаря.

Лев взглянул в плоский свет вблизи. Вселенная свернулась кольцом, чтобы вернуть его в начало пути.

Зажмуриться, чтобы не увидеть обмана. Закричать обездоленным голосом. Отвернуться во тьму — по сравнению с тем, впереди, тьма уже не бездонна.

Раздвигая гривой багровеющий воздух, Лев шагнул на асфальт.

Ослепляюще взвыли сирены. Оживший автомобиль взрыл асфальт колесом. Захохотала автоматная очередь. Грохот выгнул Город в мениск. Окна навстречу едино вспыхнули красным. Суженные зрачки бойниц прыгнули смертью.

Лев вздохнул:

— Я заблудился.

Он просил прощения у Лап, Хвоста и Кисточки на конце себя. Углы подступили к горлу. И лапы Желтого Льва коснулись Желтой Саванны.

* * *

Бордовое в окнах атомно лопнуло. Плоские лица отделились от ненужных больше прицелов и удивились началу конца.

— Господи! — взмолился человек своему сну. — Пусть лучше Город насытится мной и исчезнет!

Звезды кончились.

11

Всхрапнул Холодильник, разбудив сон в отремонтированной комнате. Человек тупо посмотрел на звучащее.

ВЕЩЬ, — немедленно включилось психорадио. — ДАВНО