– А я на правах родственника не заплатил за вход и, как видишь, неплохо выгадал на этом, – горько пошутил я в ответ. – Как оказалось, даже вдова и дочь покойного имеют самое отдаленное отношение к завещанию…

Студент поклонился стоявшей рядом со мной Аглае. Я поспешил представить его кузине.

В эту минуту у ворот Гражданской палаты остановилась двуколка, из которой появилась тонкая девичья фигура.

Я сразу узнал Олимпиаду Андреевну.

Она взглянула на распахнутые двери суда, из которых, оживленно беседуя, группками выходили посетители, и покачала головой. Потом она окинула взглядом улицу и, заметив меня с Аглаей, поспешила к нам.

– Так и знала, что опоздаю, – воскликнула Липочка. – Что, все уже разошлись? А я думала: вдруг, как и всегда, открытие заседания задержат? Много ли было народу? А репортеров?..

– Все досталось Кобриным, – перебил ее я.

Олимпиада осеклась. Она перевела ошеломленный взгляд с меня на Аглаю и пролепетала:

– Как?

Аглая сжала кулачки в тонких перчатках.

– Его убили, – она сверкнула темными глазами. – Отец не мог такого написать! Он не мог им все отдать! Он не мог подписаться просто, как «Петр Савельев»! Почетный гражданин и купец первой гильдии не мог так сделать! Такое просто немыслимо! Это сделали они! Сделали и подписью этой нелепой над нами посмеялись! Над нами всеми… И над вами, Мишенька, тоже…

Я покраснел.

– Душенька! – Липочка всплеснула руками. – Как же я могла такое пропустить? А что же вы теперь будете делать?

– Сперва давайте поскорее уйдем отсюда, – предложил Данилевский.

Мы вышли на бульвар. Тут было свежо и свободно. Изредка по мостовой вдалеке грохотали кареты, ландо и пролетки, здесь же деревья дарили нам тень и спокойствие.

– Если завещание подложно, разве нельзя будет это как-нибудь доказать и вернуть ваше добро? – спросила Липочка.

– Боюсь, это будет несколько сложнее, нежели описывается в дамских романах, – ответил ей Данилевский.

Липа метнула в студента недовольный взгляд.

Тот, совсем от того не смутившись, продолжил:

– Я, как, надеюсь, будущий юрист, полагаю, что сейчас еще рано что-либо предпринимать. Объявленное завещание только принято к рассмотрению. В полиции должен быть документ с описью бумаг и имущества на момент смерти. Если родственники не согласны с завещанием и подозревают, что документ подложный, или же считают, что он подписан завещателем, который пребывал не в себе, или же что духовная грамота получена под воздействием угроз здоровью и жизни, то они могут направить жалобу в Московскую Управу благочиния.

– А если это не поможет? – спросила Аглая.

– А если это не поможет, то нужно будет обратиться с прошением на имя генерал-губернатора!

– Скажи, а кто может подавать жалобы и прошения? Только вдова? – насторожился я.

– Любой близкий родственник, – обрадовал меня своей осведомленностью Данилевский.

Но Аглая вздохнула:

– Ну и что это даст? Вот возьмутся опрашивать подписавшихся свидетелей! Так Шепелевский, например, наверняка будет мертвецки пьян, и от него вовсе ничего не добьешься! Его после запоя только батюшка и мог в человека превратить!.. Мы его даже ни разу не видали после нашего приезда…

– А кем вам приходился Шепелевский? – спросил я.

– Арефий Платонович был одним из батюшкиных приказчиков. Тот его давно, до моего рождения, из Самары в Москву призвал. Когда-то он был вполне годным работником, но последние лет пять дела у него с выпивкой все хуже, особенно после больших праздников. Отец его жалел, не гнал прочь, доверял ему. Но… Нет, в суде его слова и в грош ставить не будут!

– Зачем же останавливаться перед первым же препятствием? – воскликнул я. – В завещании стояла еще подпись некоего Семена Осиповича Хаймовича. Вы что-нибудь слышали об этом человеке?

– Нет, – покачала головой Аглая. – Я, как и маменька, впервые увидела это имя. Но, наверное, нужно справиться у отцовых компаньонов. Батюшка ведь со многими купцами дела вел. Те, быть может, это имя слыхали…

За нашими спинами вдруг послышался топот копыт и грохот колес.

Мы обернулись.

По почти пустой улице неслась бричка. Сквозь поблескивавшую на солнце листву и кусты, отделявшие мостовую от бульвара, сложно было что-либо точно рассмотреть, но, казалось, лошадь понесла и уже не слушается возницу. Затем я услышал вскрик и звук удара, будто мешок с картошкой бросили на деревянный пол. Экипаж понесся дальше и исчез за поворотом.

Все стихло.

Потом раздался визг. На противоположной стороне мостовой, опустившись на панель, тонко и пронзительно кричала какая-то женщина.

Улица будто очнулась. Из дверей домов, из лавок, из выходивших на бульвар переулков стали появляться люди. Они тоже что-то кричали друг другу и размахивали руками.

Мы, словно онемев, подошли ближе.

На дороге, разметав в стороны ноги и руки, ничком лежал человек в строгом черном костюме. Его цилиндр откатился в сторону, и теплый ветер теребил пряди тонких седых волос, обрамлявших его блестящую лысину. В нескольких саженях от нас в грязи валялась раскрытая и разорванная кожаная папка с золотым гербом.

Половые, выбежавшие на шум из ближайшего трактира, перевернули лежащего. Лицо его было мертвенно бледным.

Аглая вскрикнула.

Я тоже узнал погибшего.

Мы постояли еще немного, а потом развернулись и пошли прочь от этого страшного места. По бульвару за нашими спинами летали, подгоняемые ветром, гербовые листы с печатями, рассыпавшиеся из разорванной папки Игнатия Фроловича, адвоката купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева.

Глава IV

Проснулся я, когда за окном уже вовсю светило солнце, приближаясь в движении своем к зениту. Голова мучительно ныла. Медленно, как тяжелый сон, в памяти всплыли печальные события вчерашнего дня.

Первым делом я распахнул окно, и в комнату ворвался теплый свежий ветер. Затем я добрался до умывального прибора и, зачерпнув руками прохладную воду, омыл лицо. Стало чуть легче. Придя немного в чувство и одевшись, я спустился вниз.

Там слуга передал мне два письма. Первое было от Надежды Кирилловны, в котором она настоятельно звала меня пожить в ее доме до выяснения всех обстоятельств, связанных с дядюшкиным завещанием. Во втором Аглая писала, что убедила Надежду Кирилловну пригласить меня к ним в дом, и просила не отказываться. Не теряя времени понапрасну, я оставил у слуги записку для Данилевского с сообщением о своем переезде, собрал вещи, расплатился и покинул гостиницу.

У ворот дома Савельевых меня встретил уже знакомый мне лай собаки, но на этот раз я почти беспрепятственно добрался до крыльца. Откуда-то из глубины дома до меня доносились голоса: Надежда Кирилловна явно чему-то возмущалась, Аглая же говорила сдержанно, но было ясно, что они о чем-то