— Кстати, по поводу портретов, есть новые идеи?

— Ну, сейчас дописываю ту работу с подростком, про которую я тебе рассказывала. Потом не знаю, не решила пока.

— Может, напишешь мой портрет? Ты все ищешь абсолютную красоту, а она у тебя под боком, — он шутливо ущипнул меня за ребра, а потом забежал вперед и стал дурачиться, вертя головой и строя рожи:

— Смотри в фас. В анфас. Теперь в профиль. Еще раз в анфас. Еще раз в фас. Ну не совершенство ли? Можно погрудный, можно поколенный. Можно в стиле ню. Готов развалиться голышом на твоем диване с вазой фруктов в руках.

Я засмеялась. Как и всегда, рядом с Марком моя обычная меланхолия сворачивалась и мы могли часы напролет хохотать как безумные. Я была серьезной девушкой, но Марк знал, как меня рассмешить.

Я писала его портреты много раз, особенно в первый год отношений. Какие-то были удачные, иные хотелось разорвать в клочья. Но его лицо никогда не вдохновляло меня. Марк, действительно, был красив, но его красота была какая-то лощеная, смазливая, голливудская. Слишком белые зубы, слишком хорошо лежат волосы, одежда слишком с иголочки и всегда эти новые часы на запястье. Вот и сегодня: Даниэль Веллингтон, которых я раньше на нем не видела.

Впервые за нашу с Марком встречу мне на ум пришел Франческо Палладино. На нем тоже всегда были часы, но всегда одни и те же: черная пластиковая дешевка. Функциональность без лишних выкрутасов. Было видно, что к одежде Франческо равнодушен: всегда опрятен, на рубашках ни складочки, но за модой не гонится. Очки, пожалуй, были единственной модной вещью в его облике.

Такой уж был профессор Палладино… всамделишный. Не было в нем ничего напускного, ничего лживого. Он многого достиг, но никому не собирался пускать пыль в глаза. Происходил из очень богатой семьи с севера Италии, а одевался и жил скромно. Но хотя он понимал, что в жизни главное, он не осуждал тех, кому это не известно. Для каждого у него была наготове теплая улыбка и правильные слова, и каждый к нему тянулся, как мотылек к солнечному свету.

Перед галереей мы решили съесть по шарику мороженого. Я выбрала вкус кассаты: десерт со вкусом другого десерта. Марк — страчателлу: пломбир с шоколадной крошкой. Я вспомнила, как в свой первый визит в gelateria долго рылась в сумке под неодобрительными взглядами других посетителей, собирая нужную сумму из десятицентовых момент, пока девушка с натянутой улыбкой держала передо мной мой рожок. Здесь в Италии во всем есть свой порядок, и я часто чувствую себя пришельцем: за мороженое сначала платят, а потом выбирают вкусы, в овощном магазине надевают целлофановые перчатки, после обеда не заказывают капучино, фрукты едят с ножом и вилкой, в ресторане не оставляют деньги на столе, а расплачиваются на кассе. Миллионы негласных правил отчуждали меня от общества сильнее, чем это делал языковой барьер. Несмотря на темные волосы и смуглую кожу, несмотря на знание языка, ко мне здесь все обращались по-английски, и я гадала, оттого ли это, что я опять нарушила неформальную норму или же просто-напросто моя «русскость» навек отпечатана у меня на лице.

— Интерешно, а какофо это: быфь итальянкой? — спросила я.

— В смысле есть пиццу и не толстеть?

— Неф… Ф шмыфле выфь по дфугому, — я в спешке заглатывала огромные куски своей псевдо-кассаты, боясь, как бы криво нахлобученный на рожок шарик не оказался на асфальте.

— Боже, Ань, ты прожуй сначала. Вот гляди, у тебя уже по руке течет, — Марк заботливо вытер тонкую струйку, бегущую по моему запястью.

— Фпафибо… Я что хочу сказать, вот представь, родилась бы я во Флоренции, в этой туристической мекке в центре Тосканы.

— Это фраза из путеводителя?

— Слушай меня. Вот каждый день я бы ходила по узким извилистым улочкам среди домов, обитых зеленым плющом, варила бы томатный соус, читала бы романы д’Аннунцио и пила бы домашнее вино. Привыкла бы к мотоциклистам и к средиземноморской диете. Душным летом, чтобы уснуть, я бы клала на лицо мокрое полотенце, а зимой разжигала бы камин и ходила бы по дому в куртке… Здорово?

— Да не очень. Душным летом я бы предпочел включить кондиционер, а зимой — центральное отопление. А варить томатный соус и читать твоего д’Аннунцио можно и дома, если на то пошло.

— Да, но дома нет всей этой красоты.

— А по-моему, Питер — очень красивый город, — пожал плечами Марк. — И куда более комфортный для жизни, чем Флоренция. Сюда можно приезжать иногда на отдых, но жить здесь… даже не знаю.

— Комфорт?! — я точно вышивала узор на пяльцах и случайно укололась иголкой. — Да ты круглый год дышишь смогом, а Питер… он же давит на тебя атмосферой безысходности! Ты по три часа в день проводишь в дороге, зажатый со всех сторон алюминиевыми коробками!

— Ань, не заводись.

— Вспомни о наших серых безликих улицах, и о пронизывающем ветре, и о поликлиниках, и о горах грязного снега у поребрика…

— Ань, все, вижу: завелась. Иди поцелую. Ну иди.

Я отворачивалась, но он все равно притянул меня к себе и оставил на губах липко-шоколадный след.

— Ты просто зациклена на этой своей Италии и не видишь ее темных сторон.

— Это каких же?

— Ну например, посмотри: город-то грязненький. Тут повсюду окурки, какие-то бумажные обрывки, кругляши жвачки… И вдоль стен то и дело вонючие лужицы.

— Да кто будет смотреть себе под ноги?

— И как ты сама сказала, зимой дома толком не отапливаются, тут вымерзнуть можно.

— Ну и ладно: теплые носки и свитера никто не отменял. В этом есть свой шарм…

— Но главное, итальянцы-то лентяи. Работать не хотят, им бы все еда, да секс, да футбол. Гедонисты, одним словом, — нейтральное слово «гедонист» для Марка было оскорблением.

— Просто они живут с удовольствием.

— Они инфантильны и безалаберны. Мой брат рассказывал: у него однажды был запланирован деловой обед с итальянцем. И вот, суббота, час дня, брат ему звонит и звонит, а трубку никто не берет. Тогда он связался с отелем, а ему говорят: Синьор Росси дескать спит и велел его не беспокоить. Ну как такое отношение к делам терпеть можно?

— Да это у нас все зациклены на работе…

— А знаешь, что итальянцы до тридцати лет живут с родителями? Что многие на работу в тридцать только выходят и