Я только опустила его на мокрую лужайку, чтобы он сделал свои дела, как он вдруг, увидев ворону, погнался за ней во всю прыть. Напрасно я бежала за ним следом, ударяя себя по ногам тяжеленным этюдником, напрасно выкрикивала все собачьи клички, пришедшие мне в голову: щенка и след простыл.

На первую лекцию я опоздала.

1 октября, суббота

Ребята давно говорили о выставке Франческо Палладино, многие ходили на нее еще до начала занятий. Кажется, я была последней, кто не знал, на чем он сделал себе имя. И я не собиралась это так оставлять.

Увы, в тот момент, когда мои пальцы сомкнулись на белой картонке билета, когда я улыбнулась и сказала кассирше мелодичное «grazie», я вдруг поняла, что заходить внутрь помещения будет большой ошибкой. Впервые голос интуиции звучал в моей голове так отчетливо. Уверенное «не ходи» пульсировало с каждым ударом сердца.

Но билет был в моей руке, вход — в десяти метрах, и отступать было поздно. Любопытство вело меня за руку. Любопытство и здравый смысл, утверждающий, что от того, что я увижу картины Палладино, моя жизнь не изменится. Более того, я, возможно, осознаю, что его величие в моих глазах было надуманным и, на самом деле, он довольно посредственный художник.

И вот, свершился долгожданный момент и я была внутри.

Выставка Палладино состояла из девяти больших портретов маслом, объединенных единой композицией и сюжетом. На каждом было изображено два человека: один — подчеркнуто обыкновенный, с заурядным, незапоминающимся лицом, другой — будто одетый для венецианского карнавала, с непременным атрибутом — маской. Здесь были Гражданин и Коломбина, Немая Служанка и Венецианская Дама, Кот и Чумный Доктор.

Я остановилась в замешательстве. И лишь потом поняла: на портретах нет двух людей. Это все один человек в двух своих ипостасях. То Я, что мы являем миру, которое вовсе не обязательно лживое, скорее, приукрашенное и неполное, и наше внутреннее Я: парадоксальное и трудновыразимое, менее последовательное и менее яркое, сложное для восприятия другими.

Я ходила от портрета к портрету, взламывая их коды. Я читала людей с картин между строк. Чумный доктор был врачом в реальной жизни, а еще отцом (у него из кармана выглядывал брелок в виде Эльзы из «Холодного сердца») и разведенным мужчиной (на безымянном пальце не было кольца, а на рубашке не хватало пуговиц). Венецианская Дама была немолодой обольстительницей (яркая помада и отбеленные волосы при заметных морщинах на лбу и вокруг глаз), но одинокой и несчастной женщиной: алеющий носик выдавал пристрастие к алкоголю, а накаченные руки с выступающими венами говорили о чрезмерном стремлении держать тело под контролем, цепляясь за уходящую красоту как за спасательный круг.

Франческо писал живых людей и, так же как и я, мечтал рассказать их истории. Реальность жестоко противопоставлялась публичному маскараду. Я посмеивалась, находя все новые детали, и качала головой.

А потом позади себя услышала голос, который бы не спутала ни с каким другим:

— Здравствуй, Анна. Рад тебя здесь видеть.

— Добрый день, профессор.

На нем была малиновая жилетка и заправленная в джинсы рубашка. Он, конечно, улыбался, но взгляд его препарировал меня из-под очков, точно земноводное на лабораторном столе.

Еще только собираясь на выставку, я знала, что его здесь встречу: шестое чувство подсказывало. Поэтому я накрасила губы малиновой помадой (оттенок которой, по странному совпадению, совпал с оттенком его жилетки) и надела белый приталенный пиджак. Возможно, я немного перестаралась, потому что профессор смотрел на меня как на аппетитный чизкейк, чуть ли не облизывался. Впрочем, если со стороны кого-то другого подобная наглая откровенность во взгляде встревожила и оттолкнула бы меня, то Франческо же мне напротив хотелось раззадорить еще больше. Я хотела, чтобы он тоже фантазировал о нас в объятиях страсти, — и его взгляд говорил мне, что мои мечты недалеки от истины.

— Недавно я дал тебе зрительскую оценку твоих работ, а теперь, кажется, твое время взять реванш, — улыбнулся Палладино. — Не бойся, я готов услышать критику в свой адрес. Помни только, что твой средний балл может вдруг слегка качнуться в какую-нибудь сторону. Не то чтобы я намекал, что собираюсь злоупотребить своим положением, но ведь errare humanum est.

В отличие от итальянских студентов, я не изучала латынь в школе, но фразу поняла и понимающе усмехнулась:

— Вы же сами все знаете, профессор. Вы читали рецензии.

— Да-да-да, конечно, читал, Анна, — закатил глаза он. — Но сейчас меня волнует твое личное мнение как моей самой лучшей студентки. Надеюсь, ты рецензии не читала и друзей своих не слушала. Я хочу, чтобы ты говорила без обиняков.

Он стоял совсем близко ко мне и говорил вполголоса, говорил так нарочито вкрадчиво, что я кусала губы, забыв про помаду, а картины плыли перед глазами. В районе солнечного сплетения натянулись тугие струны, внизу живота ныло.

— Это ведь Юнг, да? Вы противопоставляете Эго и Персону.

— Эго и Персону? — он как всегда переспросил, будто бы шутливо приподнимая брови, и я напряглась, боясь сморозить чушь.

— Эго как истинную внутреннюю идентичность и Персону как ту сторону нашей личности, которую мы являем социуму, — запинаясь, объяснила я. Как всегда, некстати просочился мой русский акцент. — Я это так понимаю. У нас есть социальная роль, с которой мы себя идентифицируем, когда отдаем себе отчет в требованиях, направленных на нас от окружающих людей, и вместе с тем наша истинная природа куда сложнее.

Профессор одарил меня лучезарной улыбкой, которая, будь я бройлерным цыпленком, поджарила бы меня до хрустящей корочки, и, не разрывая зрительного контакта, положил руку мне на плечо. Оправа его очков сияла, точно сделанная из чистого золота. Я промычала что-то невыразительно глупое, чувствуя, как неотвратимо краснею. Что он затеял? В какую игру решил сыграть? Его улыбка была слишком интимной, взгляд — слишком непристойным.

— Очень интересно, Анна. Мне нравится ход твоих мыслей. Только выражаясь по твоей аналогии, это скорее Тень, а не Персона. Хотя мне всегда больше по душе был Фрейд, так что я бы сказал: «Ид».

— Тень? — нахмурилась я.

— Антиперсона. Мистер Хайд для доктора Джекилла. Средоточие низменных пороков и страстей, спрятанное на задворках нашего сознания. Каждое Эго отбрасывает Тень. Non bene olet, qui bene semper olet.

— А почему она в маске?

— А ты как думаешь?

Вопрос повис в воздухе и воспарил к потолку. Палладино не любил разжевывать свои работы, как не любил объяснять свои цитаты. Он выражал себя, не подстраиваясь под собеседника.

— Кофе? — вдруг