Шрифт:
Закладка:
— Что скажете? — нервно закусив губу, спросила я после вдумчивого молчания, затянувшегося на несколько минут.
— Тебе нужен ответ профессора живописи или зрителя?
— Обоих.
— Ладно. А prima facie, с точки зрения исполнения выше всяких похвал. Пропорции, композиция, расставление акцентов, выбор цветов, фактурность… — ругать не за что. Чувствуется уверенная рука и ясная голова.
— Но? — подсказала я, зная что за этим последует.
— Но не трогает, Анна, — вздохнул профессор. — Мы называем такие работы «мертвыми». Кажется, ты так набила руку, что можешь позволить себе думать о чем-то еще, параллельно орудуя кистью. Знаю, скорее всего, это не так и ты вкладывала душу в свои работы, просто этого не видно. Мне жаль. Это чисто субъективное мнение зрителя, ладно? De gustibus et coloribus non est disputandum. Не принимай близко к сердцу.
Я почувствовала себя букашкой, пригвожденной к полу. Человек, чье мнение было для меня, возможно, самым важным, остался равнодушным к моим попыткам выразить красоту. Он едва скользнул взглядом по моим портретам и тотчас же мысленно записал их в хлам, хотя над этим парнем с вокзала, например, я работала три месяца. Этим парнем с вокзала так сильно восхищался Марк, что упрашивал меня подарить картину ему, когда она будет закончена. Впрочем, Марк любил меня, а не искусство, и ни черта не понимал в живописи, так что был готов восхищаться любым минутным наброском, если только карандаш держала моя рука.
— Анна, ты чего, расстроилась? — Палладино осторожно коснулся моего предплечья (не слишком ли много прикосновений за одну встречу?), и заговорил с такой непритворной отеческой нежностью, что сердце затрепетало у меня в груди. — Пойми, мне, правда, нравятся твои работы, и я считаю тебя очень талантливой, поэтому если и говорю что-то, то только чтобы помочь тебе обрести свой почерк. Видишь ли, когда ты пишешь портрет, ты раскрываешь не только модель, но и себя. Не пытайся заставить зрителя почувствовать то же, что чувствуешь ты, их переживание все равно будет индивидуально. Лучше расскажи о своем уникальном опыте. Что чувствуешь ты, когда смотришь на этих людей? Почему в твоих глазах они заслуживают внимания? Не заслоняйся от зрителя. Поведай об этом.
Я оторвала взгляд от пола и посмотрела на него. Зеленые глаза с коричневыми крапинками были точно осенняя листва. Он и сам, с русыми волосами и бледной кожей, с мудрым взглядом, прячущим слишком большой жизненный опыт для двадцати восьми лет, был человеком осени.
— Dixi. Ну что? Поехали?
И мы вышли на темный пустынный двор. Ночь была беззвездная, один лишь огромный глаз луны сиял, точно линза телескопа. Профессор вручил мне шлем и помог его застегнуть, а когда я взобралась на мотоцикл, завел мотор.
— Можешь держаться за порочни сбоку или, если тебе удобнее, обними меня, — подсказал он.
Я обхватила его широкую спину, ощущая под пальцами теплый твид пиджака. Впервые он был так близко, что я чувствовала его запах: едва уловимый сладковатый аромат лосьона после бритья и свежеотглаженной рубашки.
Грохоча мы неслись по мощеным булыжником улицам, ветер бил мне в лицо, сердце замирало на спусках, а я могла думать лишь о том, что мои руки сжимают его крепкий торс; и мне даже казалось, я чувствовала, как бьется его сердце.
Он улыбался мне, когда мы прощались, его щеки разрумянились от быстрой езды, и в тот момент он вдруг из далекого и недосягаемого стал таким дружески близким, что я с трудом поборола желание поцеловать его в щеку. Хотелось вприпрыжку бежать по лестнице и кричать во все горло. Завтра мне предстоял ранний подъем, а сна опять не было ни в одном глазу. Я знала, что, поднявшись к себе, рухну на кровать и буду до утра фантазировать о тех скупых десяти минутах, что мы провели наедине в студии, и о короткой поездке на мотоцикле, когда я могла чувствовать его запах. Я знала, что такие фантазии непременно закончатся вкусом его губ, знала, что завтра реальность и мечты так перемешаются, что одно от другого будет уже не отделить, знала, что дорога, которую я избрала, идет в никуда, но моя болезнь прогрессировала и было слишком поздно сопротивляться.
========== Глава 3. Дневник Анны (часть II) ==========
25 сентября, понедельник
На выходных Марк приехал навестить меня в первый раз. Шел дождь, и я не встречала его в аэропорту. Он сказал, что в этом нет нужды, что он возьмет такси.
К его приезду я купила комплект полотенец, вынесла мусор и испекла яблочную шарлотку: его любимый десерт.
Выпечка была второй моей страстью после рисования. Если мне было грустно, я готовила шоколадный брауни, растапливая на водяной бане два брикета сливочного масла. Если сердилась, выпекала Наполеон, возвращая спокойствие с каждым новым коржом, извлеченным из духовки, и закрепляя его прослойками заварного крема. Если меня снедала зависть, я выкладывала идеально ровные узоры из ягод на американском бисквитном торте. А если нужно было подавить обиду, толкла орехи для морковного пирога.
Заводя дружбу с новым человеком, в первую очередь я интересовалась, какой у того любимый десерт.
Я знала, что моя мама предпочитала лимонный сорбет, папа — яблочный штрудель. Что касается меня, было достаточно, чтобы это было что-то итальянское: тирамису, сицилийские канноли, или панна-котта. А Марк любил шарлотку: безыскусный пирог с печеными яблоками.
Мы провели тихий семейный вечер, а утром я повела его в галерею Уффици. Я уже была здесь дважды, но так и не добралась до самого конца. От количества шедевров живописи на квадратный метр рябило в глазах, и спустя час пребывания внутри наваливалась такая невыносимая усталость, что взрывались болью виски.
— Ты уже здесь как своя, — одобрительно кивнул Марк, глядя, как без всяких навигаторов и карт я ориентируюсь в узкоулочном лабиринте.
— Я много гуляю. Хожу пешком по пять километров ежедневно.
— Не проще ли сходить в тренажерный зал? — Марк достал футляр и нацепил на нос солнечные очки, хотя на улице было пасмурно.
— Я гуляю не для спорта. Изучаю город, наблюдаю за людьми, ищу новые сюжеты для портретов…
Я собиралась рассказать ему о том, что видела во время последних прогулок: о химчистке, где свежевыстиранная одежда свисала прямо с потолка на голову девушке на кассе; о булочной, где пожилой мужчина, обложившись бумагами, что-то писал от руки, изредка прихлебывая кофе
