не скучает, нет… Она так думает, что не скучает. Может, потому, что некогда, все работа, работа… А может, еще почему? Другой жизни, отличной от этой, Марья не представляет. В прошлом году приезжала подружка, разбитная, веселая, не та, какою знавала ее по школе, сказывала подружка про жизнь в городе, а еще про то, как ходит чуть ли не каждый вечер по театрам да по клубам. Хорошо!

Марья слушала и не чувствовала ни зависти, ни беспокойства. Куда там!.. Она, кажется, готова была пожалеть ее: и сама ездила в город, знает, что это такое… Нет, нет, конечно, там все красиво и ярко, а только суета-то на улицах, суета, и все бегут, торопятся… Очутилась однажды в толчее, не помнит уж, на рынке ли, на автобусной ли остановке, и такой неприкаянной себе показалась, такой одинокой да слабой, вроде травинки в выжженной солнцем степи, и долго не знала, что с нею, отчего на сердце тревожно, а потом, придя на заезжий двор, во всю ночь не сомкнула глаз и все думала, думала… А рано утром, первым автобусом, уехала из города, и только очутившись на околице родной деревни, облегченно вздохнула.

Она и подружке сказала о том чувстве своем, хотела предостеречь ее, хотя и сама не знала, от чего. Подружка на смех подняла, дескать, ах ты, деревенская колода, ничего-то не смыслишь в жизни, коль так говоришь!..

Марья проводила подружку до автобусной остановки, и все это время была грустна, хотя и говорила о чем-то веселом, — это когда попадались на улице памятные места: старая ль сараюха, подле которой сиживали до позднего вечера еще девчонками и загадывали, что ожидает их в жизни, заброшенная ли изба, куда, пробравшись ночью, чуть ли не до утра водили по столу при лунном свете блюдце, едва касаясь его дрожащими пальцами…

Чувствовала Марья, разбитная-то разбитная подружка, а все ж на сердце у нее неладно, словно бы потерянная для всех. Правда, она еще не знает про это, но уже смутно догадывается, а вот когда узнает, если, конечно, узнает, тогда больно станет на сердце. Больно. И, уже предвидя такое теперь, жалеет Марья подружку.

Странно все-таки… С год назад приметила Марья за собою, что умеет увидеть многое, что ждет впереди: вот глянет на человека и тут же подумает, а что же случится с ним через год-другой, и скажет об этом, не колеблясь, себе, конечно, но подчас и отцу с матерью, и те удивятся, и не всегда останутся довольны. Издревле повелось: короток век у того, кто видит подальше и знает о людях побольше, словно бы истаивает душа прежде отпущенного срока, и тело слабеет раньше. Хмурятся Марьины родители, когда придет домой да и скажет ненароком:

— А у соседки в глазах что-то горькое, стылое, вроде бы видит беду, которая придет скоро, но не знает, как отвести.

Скажет так-то, и станет каждый день бегать на соседское подворье и помогать по дому, подолгу говорить со старухою. А потом приедет дочка соседки, да не одна, с малым ребенком на руках:

— Мама, буду жить у тебя. Со старым все кончено. Все…

«Та беда и привиделась», — подумает Марья и неспокойно сделается, и захочется уйти подальше, и, поколебавшись, так и сделает, а потом долго будет сидеть под черемуховым кустом и вздыхать… И вовсе бы ни к чему это знание про людей, которое, как говорят родители, перешло к Марье от бабки занятной, и перешло через Марьины коренья, непростые коренья-то — наговорные.

Марья улыбается, слушая, и верит, и не верит, а все ж, стараясь не обидеть родителей, не скажет о сомнении. Года три назад, может, и сказала бы, тогда не умела ничего утаить, и малого греха, а теперь нет. Что-то произошло за эти годы, томление в груди появилось слабое еще, не всякий раз и приметишь, а все ж стоит остаться одной, как оно усиливается, и волнует воображение, и тревожит… Откуда бы взяться томлению? Ах, если бы знать так же, как знает про людей!.. Но, видать, не умеет еще понять себя, да нет, не себя даже, а то новое, сладкое и одновременно томящее, что появилось и уж не отпустит. И ночью вроде бы спит спокойно, а только вдруг защемит сердце и так-то неуютно сделается в родном доме, одиноко, соскочит с постели и босая будет ходить по комнате, пока не проснутся родители:

— Ты чего, милая, не спишь?..

— А и сама не знаю, — вздохнет и начнет перешептываться с матерью про свое томление. И мать не утерпит и, когда Марья уйдет на работу, заговорит об этом с Варфоломеем, и тот сделается скучный:

— Знать, время приспело, и дочке пора замуж…

Он скажет так-то, а потом и сам испугается: что получается, иль Марья тоже подастся из отчего дома, потому как на деревне нынче жениха не сыщешь…

— А как же мы?..

Это не он спросит. Авдотья спросит, и он цыкнется на нее, а все ж не сумеет успокоить, и до самого вечера они будут слоняться по избе, и все станет валиться из рук, но придет Марья, поглядит на них и догадается, что мучает, скажет:

— Ну куда я уеду, чудные?..

Пуще всего Марья любит, когда приезжает брат, средний, и не один, с сыновьями, а приезжает он в одно и то же время, в канун сенокоса, и она ждет и волнуется: а вдруг нынче что-то задержит?.. Но волнуется зря, не случалось, чтобы брат опоздал иль не приехал вовсе…

Славные у брата ребятишки, племяши, черноволосые, бойкие, до всего им есть дело, погодки, порою и спросят:

— А скажи, тетка, отчего нынче в деревне так мало людей, иль всегда так?..

И ответит Марья:

— Нет, не всегда… — И станет сказывать про те, теперь уже не ближние годы, когда на деревне было и людно и весело, про все скажет и про то даже, чего не было, но о чем она постоянно помнила и только ждала случая, чтоб поделиться этим своим знанием.

Славные ребятишки, и не перебьют, хоть час им сказывай. То и приятно, что не перебьют, и в глазах у них что-то такое светится, радостное, отчего у Марьи сожмет сердце, и не сразу справится она с собою.

А еще племяши любят ходить с нею по дворам, и там помогут, и тут. Дрова ли переберут в поленнице, воды ли из колодца натаскают, и довольны…

С ребятишками хорошо Марье, а вот с братом… Робеет перед ним, не всякий раз