— Не могу больше. Не могу… Давай уедем.

Он и сам видел, не по душе матери пришлась невестка: слаба телом и немногое умеет по крестьянству… Мать, не таясь говорила об этом соседке, и он слышал… Знал, нелегко Машеньке, и все же просил ее «потерпеть». Но однажды она прибежала на реку, где он работал, вырвала из рук багор, навалилась на него плечом, норовя вытолкнуть бревно из штабеля, и все шептала:

— Вот вам… вот вам… мужики… бабы… Чтоб вас!..

С нею случилась истерика. Сплавщики отошли, смущенные. А он еще долго не мог успокоить ее.

Утром они уезжали, и мать не вышла проводить. Отец затолкал ему в карман десятку, и этого им только хватило, чтобы доехать до города. А надо было жить…

…Сосед справа узнал-таки его, и говорить начал торопливо да бойко, словно боясь, что не успеет сказать всего. А бояться-то и не надо было: до той деревни еще ехать да ехать… Черных не сразу отошел от воспоминаний и вначале почти не улавливал того, о чем говорил сосед, но потом взял себя в руки и стал слушать…

— Это ж надо… — говорил сосед. — Матушка твоя, Елизавета, приболела. Сроду бы не подумал. Все-то во дворе возится. Утром встану, гляну через забор, она корм свиньям задает, вечером приду с работы, опять же через забор гляну — она в стайке подстилку меняет. Золото старуха, мне б такую — и забот не знал бы…

Еще в те далекие годы, когда они жили в городе, мать умела многое, чего не умели ее подруги, была расторопна и догадлива, и во всякую пору находила заделье рукам. Может, поэтому, когда в других семьях было голодно и со страхом думалось о том, что ожидает завтра, у них на столе был пускай и черствый, пополам с мякотью кусок хлеба.

Черных и теперь еще не до конца понимал, как мать умела изворачиваться, но думал, что это у нее от бога… Мать — крестьянского корня, и она с малых лет познала нужду и не терялась в самых сложных обстоятельствах.

Он часто думал о матери и всякий раз смущался, когда надо было вынести суждение о том или ином ее поступке. И, даже не видя мать многие годы, он тем не менее словно бы ощущал ее присутствие подле себя, и это присутствие было не всегда приятно. Нет, он, конечно, знал, что она не хотела ему зла, наоборот, желала, чтобы у него было все хорошо, а только не было в этом ее желании тепла, оно словно бы шло от сознания, нимало не касаясь ее душевного настроя. И он не мог не видеть этого, а увидев, хотел понять, отчего она так холодна к нему. Но понять был не в состоянии. Иногда казалось, что сам виноват в этом, а только, как ни старался, не мог найти за собой вины. И оттого часто бывал не в духе, и в такие минуты жена не смела подойти к нему. Он слышал разговоры сверстников о матерях, которые заботились о сыновьях, жили их радостями и печалями, и словно бы растворились в них и ничего для себя не требовали. Но не такою была его мать… Ну, а какою она была?..

Черных с недоумением посмотрел на соседа и, кажется, забывшись, спросил об этом: тот вдруг замолчал и развел руками, а помедлив, стал говорить уже о другом… о том, что и у него есть мать, она живет у старшего брата, и он посылает ей немного денег, но она пишет, что денег не надо, а хорошо бы, если бы он приехал, и они жили бы вместе…

Черных выслушал и усмехнулся: его мать не хотела бы, чтобы они жили вместе. Она говорила, что родственные связи, даже самые прямые, не могут долго сближать людей, если они не заняты одним делом. И, кажется, была права. Только и в этих ее словах было немало холодного и рассудочного, как и в том, и он помнил это, что она требовала от детей лишь умения хорошо устроиться в жизни, и сердилась на отца, когда тот не соглашался с нею, и говорил, что важно вовсе не это. Другое… Но что имел в виду отец, Черных так и не узнал. Всякий раз, когда мать одергивала его, отец надолго замыкался в себе. Он мало интересовался тем, что делалось в семье, во всем полагаясь на мать, и Черных даже думал, что он вряд ли знает, чем занимается его сын. И не потому, что не хотел знать этого, а просто так вышло, что, привыкнув полагаться на жену, он мало-помалу разучился вникать во все, что не касалось его лично. И Черных не винил отца, а даже понимал и сочувствовал ему: до последнего дня отца мучали старые раны, и у него было усталое, без единой кровинки, лицо, и бывало, во всю ночь он так и не приляжет…

Черных мало видел людей, которые были бы так не похожи друг на друга, как мать и отец, и к ним, как теперь думал, совсем не подходило давнее, не лишенное смысла: «Муж и жена — одна сатана…» Но и в этом он находил благо, потому что в своих воспоминаниях не делал различия между родителями, и то, что порою было обидно и чему причиною становилась мать, счастливо уравновешивалось тем, что слышал от отца, видел от него доброго. И теперь не забыл еще… Приехали с Машенькой в город, пошли на квартиру, которую снимали… А хозяйка, глядя на Машенькин живот, говорит: «Собирайте-ка вещички и в путь… Не пристало мне на старости лет нюхать пеленки. Отвыкла я от этого».

И пошли. А что делать?.. Но не так-то просто найти в городе, где пять высших учебных заведений и столько же техникумов, комнату, да еще тем, у кого на руках вот-вот появится ребенок. Вдоль и поперек исколесили весь город, а толку?.. Одно и слышали: «Нет, милые, не можем… занято…»

Устал тогда изрядно, а уж о Машеньке и говорить нечего: с лица сошла… Но достало у них сил дойти до городского парка, росли там кусты черемухи — на загляденье… И ягода уж поспела. Рясная… Ешь — не хочу… А потом пристроились на скамейке, стали перебирать знакомых. Но они все были в отъезде, и в студенческое общежитие не пойдешь, там шел ремонт. Заскучали и не знали, что делать, а тут увидели: идет по садовой аллее в их сторону нерослый