сама с собою, а чаще с теми, кого нету рядом, к примеру, с той бабкою, что поставила ее на ноги, от чего ли другого, — поменялся, и уж крохотной искорки не сверкнет от той задиристости, которая была в детстве, — тихий, спокойный характер у Варфоломеевой дочки. Потому, видать, и коровы ее любят, слушаются, а ведь и в ее группе есть разные норовом.

Пуще всего любит Марья после вечерней дойки, когда большое летнее солнце подвигается к закату, однако ж еще и краем не заденет дальних гольцов, пойти на реку, снять пропахшую молоком и потом одежду и с маху кинуться в прозрачную, и малый камушек увидишь на дне, воду, вобравшую в себя, как губка, немалое количество горных, и в самую жаркую пору с ледяным крошевом, ручьев, и плыть к дальнему берегу, и плыть, широко и сильно отталкиваясь руками. А очутившись на том, пустынном, на десятки верст ни одной наезженной тропки, берегу, лечь под черемуховый куст, заложив руки за голову и слыша себя и понимая до самой малости, смотреть, зажмурившись, как наливаются зеленые еще, но не везде, те, что поближе к солнцу, уж и не зеленые, а оранжевые, ягоды нездешним материнским соком. В такие минуты Марья ни о чем не думает, она словно бы и сама тоже вся какая-то нездешняя, далекая от того, что происходит вокруг, и на сердце легкая и такая милая грусть, она не беспокоит, нет, приподымает и несет будто на крыльях в края неведомые, сказочные: и дивно, и сладко, и плакать от счастья хочется, и смеяться… Ах, что за края, бог мой!.. Сроду б не уходила отсюда и все бы видела… Да нет, нет! В том-то и дело, что Марья не скажет потом, что же видела, неуловимое что-то, неясное.

Она будет еще долго лежать под кустом черемухи, когда же встанет и причешет гребенкою, которая у нее в косе, волосы, небо у гольца сделается розовым, а через минуту-другую эта розовость начнет таять, пока не исчезнет вовсе. Марья вздохнет, прикоснется рукою к еще теплому, тонкому черемуховому стволу, глянет вокруг сожалеющими глазами и пойдет к реке…

А дома ждут-не дождутся, уж и отец выходил из дому и долго смотрел в ту сторону, где колхозная ферма… И она знает об этом и потому торопится, она не идет, нет, бежит по высокой шелковистой траве, и лишь очутившись на околице, там, где колхозные амбары, а теперь лишь полынь, остановится, чтоб перевести дух и медленно, высоко держа голову, пойдет по улице, и старики да старухи в этот час привычно сидя на завалинках, станут здороваться с нею, спрашивать про дела на ферме, а порою и скажут:

— Господи, красота-то!.. А зачем? Пропадает…

И она с удивлением в больших, слегка раскосых, с азиатчиною, глазах под длинными тонкими ресницами, посмотрит на них и не поймет, отчего в голосах слышится сожаление.

Дома тоже будут спрашивать про дела, и Марья станет отвечать, а потом, поужинав, соберутся в маленькой комнате, и Авдотья начнет сказывать о снах, которые, когда была помоложе, и вовсе не тревожили, а вот на старости лет ночи не проходит, чтоб не увидела… Чаще снится ей бабка занятная, что помогла дочке совладать с болезнью, и вроде бы худо той бабке и надо б помочь, а как?.. Варфоломей поначалу усмехнется недоверчиво, а потом и сам, увлекшись, скажет, что хорошо бы отыскать старую, чай, не померла еще, да приютить в своем доме, пускай живет и радуется…

Марья слушает, улыбается, а то и не согласится, это когда отец огорченно разведет руками:

— Может, уж нету той бабки? Вон сколь годов прошло, а она и тогда была старая…

Нет, не могла помереть бабка, коль что, почувствовала бы, а на сердце спокойно, и намека нет на то, что случилась беда. Та бабка живет в душе Марьи тихой, почти неприметной жизнью, бывает, неделями не напоминает о себе, а только когда зайдет разговор о ней, тут как тут… Марья не могла помнить ее, и все же почему-то думала, что знает, и знает хорошо. Часто видела во сне: маленькая и сухонькая, идет бабка по земле, и люди встречаются, и просят зайти, но она только покачает головою, не соглашаясь, и все спешит, спешит: «Не могу, родненькие… Там, в соседней округе, надобность во мне. Небось ждут…»

И кто она такая, что ждут везде?.. Весточка ли долгожданная, радость ли нечаянная?.. Марья не раз спрашивала у себя об этом, но так и не ответила. Смутное что-то, далекое… Но и это далекое делается близким и понятным, когда выйдет поутру, на самой зорьке, из дому да пройдет тихою, еще не проснувшейся улицею, тогда и тронет душу сладкое, томительное, и захочется необыкновенного, и это желание так велико, что очень скоро Марья позабудет обо всем на свете, и в мыслях станет другая: вроде бы она тоже идет по земле, ступая осторожно и неторопливо, боясь примять слабую травинку, и люди зовут ее — не дозовутся… Слыхать, где-то там, за неближней чертою, есть человек, который нуждается в помощи. Долго ль-скоро ли прибудет она в те края и отыщет человека, которому тоскливо и горько, потому что один, и скажет:

— А вот и я…

Многое умеет воссоздать Марья в своем воображении, а вот увидеть того человека, глаза его, руки — этого не умеет, и не потому, что это недоступно, наверное, при большом желании и сумела бы, а только в душе что-то срабатывает, и робеет тогда, и стесняется, вся наполняясь тревогою, и говорит чуть слышно:

— Нет, нет, не надо… Зачем?

А потом вдруг сорвется с места и побежит, побежит… Уж очутившись за околицею, в степи, где тихо и домовито, и шелестят травы, и синицы ввинчиваются в необсохшую еще, мокрую голубизну, опомнится, но еще долго прислушивается к тому, как сильно бьется сердце, и удивляется, и укоряет себя:

— Что это со мной?.. Вот дурочка…

Но окончательно успокоится лишь придя на ферму. Подле нее все больше люди в возрасте, из молодых-то она одни, во всей деревне одна… Уж так получилось. И оттого на ферме ли, на улице ли часто подходят к ней и попросят:

— Красавица ты наша, вишь ли… Подсоби-ка…

И Марья не откажет, а даже с радостью исполнит все, что не скажут. Бывает, что и сама зайдет во двор и наколет дров, занесет в избу, а потом, улыбаясь, слушает, как старая да немощная говорит слова неспешные, добрые, от сердца…

Она