и стеречься нечего) – чтоб не пошел он заглянуть в его теплушку. Хотя солдаты в конвое Гайдукова ехали больше новички, но сам он уже побывал на переднем крае и в июле был ранен на Днепре, два месяца пролежал в госпитале и поработал там при каптерке, и вот ехал снова на фронт. Поэтому он знал и уставы и как их можно и надо нарушать. Их двадцать человек молодых ребят лишь попутно везли лошадей, а сдав их, должны были влиться в дивизию. Может быть, через несколько дней все это новое обмундирование они измажут в размокшей траншейной глине, да еще хорошо если в траншеях, а то за бугорочками малыми будут прятать головы от наседающих на плечи немецких мин – минометы немецкие больше всего досадили Гайдукову летом. Так сейчас эти последние дни хотелось прожить тепло, дружно, весело. В их просторной теплушке две чугунные печи калились, не переставая, углем-кулаком, добытым с других составов. Эшелон их пропускали быстро, нигде они не застаивались, но как-то успевали раз в сутки напоить лошадей и раз в три дня отоварить продаттестаты. А если эшелон шел быстро, в него просились. И хотя устав строго запрещал пускать гражданских в караульные помещения, сам Гайдуков и помощник его, перенявший от него разбитную манеру держаться, не могли смотреть на людей, стынущих на осеннем полотне и ошалело бегающих вдоль составов. Не то чтобы пускали просящих всех, но не отказывали многим. Какого-то инспектора хитрого пустили за литр самогону, еще рыжего старика с сидорами – за шматок сала, кого – ни за так, а особенно отзывно – не устаивало их сердце – подхватывали они в свой вагон, спуская руки навстречу, молодок и девок, тоже все едущих и едущих куда-то, зачем-то. Сейчас там, в жаре гомонящей теплушки, рыжий старик что-то лопочет про Первую мировую войну, как он без малого не получил георгиевского креста, а из девок одна только недотрога, нахохлясь совушкой, сидит тут же у печки. Остальные давно от жары скинули пальто, телогрейки, даже и кофточки. Одна, оставшись в красной соколке и сама раскраснелая, стирает сорочки ребятам и пособника своего, выжимающего белье, хлопает мокрым скрутком, когда он слишком к ней подлезает. Две стряпают для ребят, заправляя домашним смальцем солдатский сухой паек. А еще одна сидит и вычинивает, у кого что порвалось. Уедут с этой станции – поужинают, посидят у огня, споют под разухабистую болтанку вагона на полном ходу, а потом, не особо разбирая смены бодрствующей и отдыхающей (все намаиваются равно в водопой), – расползутся по нарам из неструганых досок, пóкатом спать. И из этих сегодняшних молодок, как и из вчерашних, лишь недавно проводивших мужей на войну, и из девок – не все устоят, и там, в затеньях от фонаря, лягут с хлопцами обнявшись.

Да и как не пожалеть солдягу, едущего на передовую! Может, это последние в его жизни денечки…

И чего сейчас только хотел Гайдуков от коменданта – чтобы тот отпустил его побыстрей. Да еще бы выведать как-нибудь маршрут: для пассажирок – где их ссаживать, и для себя – на каком теперь участке воевать? мимо дому не придется ли кому проехать?

– Та-ак, – говорил лейтенант, поглядывая в попутные. – Вы не вместе ехали? Вас недавно сцепили?

– Да вот станций несколько.

Очками уперевшись в бумагу, лейтенант вытаращил губы.

– И почему вас сюда завезли? – спросил он старого Чкалова. – Вы в Пензе – были?

– Были, – отозвался хрипло Дыгин.

– Так какого же черта вас крутанули через Ряжск? Это удивляться надо, вот головотяпы!

– Теперь вместе поедем? – спросил Гайдуков.

(Идя сюда, он узнал от Дыгина его направление и хотел смекнуть свое.)

– До Грязей вместе.

– А потом?

– Военная тайна, – приятно окая, покрутил головой Зотов и сквозь очки снизу вверх прищурился на рослого сержанта.

– А все ж таки? Через Касторную, нет?.. – подговаривался Гайдуков, наклоняясь к лейтенанту.

– Там видно будет, – хотел строго ответить Зотов, но губы его чуть улыбнулись, и Гайдуков отсюда понял, что через Касторную.

– Прямо вечерком и уедем?

– Да. Вас держать нельзя.

– Я – ехать не могу, – проскрипел Дыгин веско, недружелюбно.

– Вы – лично? Больны?

– Весь конвой не смогáт.

– То есть… как? Я не понимаю вас. Почему вы не можете?

– Потому что мы – не собаки!! – прорвалось у Дыгина, и шары его глаз прокатились яростно под веками.

– Что за разговоры, – нахмурился Зотов и выпрямился. – А ну-ка поосторожней, младший сержант! – еще сильнее окал он.

Тут Зотов доглядел, что и зелененький-то треугольник младшего сержанта был ввинчен только в одну петлицу шинели Дыгина, а вторая пуста была, осталась треугольная вмятина и дырочка посередине. Распущенные уши его буденновского шлема, как лопухи, свисали на грудь.

Дыгин зло смотрел исподлобья:

– Потому что мы… – простуженным голосом хрипел он, – одиннадцатый день… голодные…

– Как?? – откинулся лейтенант, и очки его сорвались с одного уха, он подхватил дужку, надел. – Как это может быть?

– Так. Бывáт… Очень просто.

– Да у вас продаттестаты-то есть?

– Бумагу жевать не будешь.

– Да как вы живы тогда?!

– Так и живы.

Как вы живы?! Пустой ребячий этот вопрос очкарика вконец рассердил Дыгина, и подумал он, что не будет ему помощи и на станции Кочетовка. Как вы живы?! Не сам он, а голод и ожесточение стянули ему челюсти, и он по-волжски тяжело смотрел на беленького помощника военного коменданта в теплой чистой комнате. Семь дней назад раздобылись они свеклой на одной станции, набрали два мешка прямо из сваленной кучи – и всю неделю свеклу эту одну парили в котелках, парили и ели. И уже воротить их стало с этой свеклы, кишки ее не принимали. Позапрошлой ночью, когда стояли они в Александро-Невском, поглядел Дыгин на своих заморенных солдатиков-запасников – все они были старше его, а и он не молод, – решился, встал. Ветер выл под вагонами и свиристел в щели. Чем-то надо было нутро угомонить хоть немножко. И – ушел во мрак. Он вернулся часа через полтора и три буханки кинул на нары. Солдат, сидевший около, обомлел: «Тут и белая одна!» – «Ну? – равнодушно досмотрелся и Дыгин. – А я не заметил». Обо всем этом не рассказывать же было сейчас коменданту. Как вы живы?! Десять дней ехало их четверо по своей родной стране, как по пустыне. Груз их был – двадцать тысяч саперных лопаток в заводской смазке. И везли они их – Дыгин знал это с самого места – из Горького в Тбилиси. Но все грузы были, видно, срочней, чем этот заклятый, холодный, в застывшей смазке груз. Начиналась третья неделя,