Пока доктор стучал в дверь, Гауна думал: «Если бы на его месте был другой, судьба наказала бы его за эту фразу и его не пустили бы на порог, но с доктором такого никогда не случится». И, конечно, такого не случилось. Араухо уже ковылял, хрипло ругаясь, по ту сторону стены – казалось, этому не будет конца. Наконец, он открыл дверь и в разгар приветствий испуганно подался назад, заметив в тени фигуры парней. Доктор оперся о дверь, – может быть, затем, чтобы помешать Араухо ее закрыть, и заговорил спокойным тоном:

– Не пугайтесь, дон Араухо. Сегодня мы не собираемся вас грабить. Эти сеньоры вышли из дому с намерением воздать должное празднику и, подумайте только, они настолько любезны, что попросили старика сопровождать их. Конечно, когда спустилась ночь, я подумал: прежде чем тыкаться в отель, не лучше ли навестить хромого?

– И поступили совершенно правильно, – заявил хромой, успокоившись. – Совершенно правильно.

– В нашем возрасте, – продолжал доктор, – уже можно не бояться оговора, друг Араухо. Если вы идете с молодыми людьми, человек незлонамеренный примет вас за учителя, гуляющего с учениками; а если, напротив, вы выходите в компании людей вашего возраста, остается лишь идти на площадь и, усевшись на скамейку, переговариваться криками, чтобы тебя расслышали. Думаю, единственное, что нам пристало – это пить мате в одиночестве, поджидая гробовщика.

Хромая и кашляя, Араухо высказал уверенность, что для них обоих судьба приберегла кое-что получше – и долгие года жизни.

Они заговорили о том, как расположиться на ночь.

– Конечно, я не могу предложить вам роскошных покоев, – сказал хромой. – Для доктора – короткий диван в конторе. Честно сказать, боюсь, он не такой уж удобный, но ничего лучшего в доме нет. Когда-то я пользовался им время от времени, и на другой день – надо было видеть – вставал скрючившись, точно горбун. Я так полагаю, что ревматизм получаешь не тогда, когда мебель стоит на сквозняке, как считают некоторые, а тогда, когда упираешься головой в боковую спинку. А сеньорам я дам чистенькие мешки. Пусть подыскивают подходящее местечко и ложатся, не стесняясь, как у себя дома.

Гауна просто валился с ног. Он смутно помнил, как ощупью пробирался в темноте среди чего-то белевшего. Очень скоро он растянулся и заснул.

Ему приснилось, что он вошел в освещенный свечами зал, где за огромным круглым столом сидели герои и играли в карты. Среди них не было ни Фалучо, ни сержанта Кабраля – никого, кого Гауна мог бы узнать. Тут собрались полуобнаженные юноши, совсем не дикарского вида, лица и тела у них были такие белые, что казались сделанными из гипса; они напомнили Гауне Дискобола – статую, стоявшую в клубе «Платенсе». Герои играли в карты размером вдвое больше обычных и – другое примечательное обстоятельство – колодой, масти в которой изображались сердцами и трилистниками. Игроки оспаривали право подняться на трон – то есть занять самое почетное место и считаться главным из героев. Трон походил на кресло для чистки ботинок, но еще выше и удобнее. Гауна заметил, что прямо к креслу вела красная ковровая дорожка – такая, по рассказам, была в кинотеатре «Ройяль». Пытаясь понять все это, он проснулся. И увидел, что лежит в окружении статуй, которые, как потом, когда они пили мате, объяснил хромой, представляли Язона и героев, сопровождавших его в путешествиях. Гауна попытался объяснить парням, что эти герои приснились ему еще до того, как он узнал об их существовании и увидел статуи. Пегораро спросил:

– Тебе никогда не говорили, что людям скучно слушать про твои сны?

– Не знаю, – ответил Гауна.

– Пора знать, – заявил Пегораро.

Араухо попросил их не обижаться, но хорошо бы они ушли до восьми, до того, как появятся рабочие и некрасивая сеньорита из конторы.

– Всегда найдется какой-нибудь доносчик, – добавил он извиняющимся тоном, – а кто его знает, хозяину может и не понравиться.

– С всякими там «вуле-ву», – отозвался Валерга, – этот хромой каналья позволяет себе нас выпроваживать.

Доктор говорил не всерьез, он просто хотел поддеть приятеля. Тот стал протестовать:

– Что вы, доктор. По мне, так оставайтесь.

Они позавтракали в кафе на Монтес-де-Ока, в районе шестисотых номеров, полным завтраком – кофе с молоком, булочки и печенье. Недалеко от площади Конституции нашли турецкие бани, и, пока – по выражению доктора – «турки их обновляли», им почистили и погладили одежду. Пообедали они шикарно – на Авенида-дель-Майо, потом посмотрели в кинотеатре «Цену славы» с Барри Нортоном, а в «Батаклане» – ревю, которое, как «со всей откровенностью» отметил Пегораро, «было не на высоте». Поужинали они в забегаловке на Пасео-де-Хулио. Заплатив несколько монет, посмотрели виды набережной Мар-дель-Платы, парижской выставки 1889 года, изображения толстых японских бойцов в разных видах, а также и другие изображения людей обоих полов. Потом прокатились в таксомоторе марки «бьюик» с открытым верхом, глядя на процессии, и приехали в Арменонвиль. Перед тем как сойти Пегораро сделал несколько семерок перочинным ножом на красной коже обивки.

– Поставил свою роспись, – сказал он.

Был один неприятный момент, когда швейцар в Арменонвиле не хотел их пускать, но Гауна сунул ему бумажку в пять песо, и двери этого лучезарного дворца открылись перед нашими героями.

XLVIII

Вот теперь нужно двигаться очень медленно и осторожно. События, о которых мне предстоит рассказать, настолько необычны, что если не объяснить все с предельной ясностью, мне либо не поверят, либо меня не поймут. Здесь начинается магическая часть нашего рассказа; а может, весь он магический, просто мы не разглядели его подлинной сути, может, нас обманула общая атмосфера Буэнос-Айреса – города скептического и вульгарного.

Когда Гауна ступил в сияющий огнями зал Арменонвиля, когда прошел вдоль стены, огибая живую, медленно шевелящуюся толпу масок, танцевавших какой-то фокстрот – подражание какому-то другому фокстроту прошлых лет, – когда он забыл обо всем, чем жил эти годы, – он поверил, будто чудо свершилось, будто наконец произошло желаемое и он обрел настроение 1927 года, причем не только он, но и его друзья. Иные скажут, что в этом нет ничего странного, что он был психологически подготовлен – поначалу стремясь к этому обретению, а затем, забыв о нем – словно оставил открытой дверь; и что физически он тоже был подготовлен, ибо одинаково устал – и тогда, и сейчас – после блужданий и пьянства трех карнавальных дней; и наконец последнее – Арменонвиль, такой великолепный, полный света, музыки, ярких маскарадных костюмов – был для него уникальным местом в мире. Прямо скажем, это кажется описанием не феерического события, а психологического состояния, описанием того, что свершалось только в душе Гауны, и причины чему надо