как Розмари, — ишь, даже докторскую степень получила! — готовы многое подчинить своему честолюбию, они без колебаний лишают себя радостей материнства, некоторые даже о женственности забывают, так и не догадываясь, чего им не хватает для полного счастья. И тем не менее — это злило Хильду сегодня не в первый раз — у них хватает наглости считать себя верхом совершенства и смотреть сверху вниз на женщин вроде Хильды, для которых материнство и женственность значат многое и заставляют кое с чем мириться.

Хильда погорячилась и успокоилась. Теперь она добродушно улыбалась, улыбка по-прежнему красила ее.

— Ты рассуждаешь, как слепец о красках. Там, где один человек сильный, другой, наверное, должен быть слабее. Каждая семья живет по-своему. Видишь ли, подо все можно подвести правила, но в супружеской жизни норм не существует.

Немного помолчав, Розмари сказала:

— Извините меня.

Она закурила. Хильда подала гостье чашечку кофе и села напротив. Казалось, обе забыли, что привело их в Альтенштайн, забыли про Аню и Друската.

Аня поглядывала на них с растущим недовольством.

Хильда не любила откровенничать ни с кем, а с Розмари и подавно, но она редко бывала последовательна, сердце ее было переполнено, надо же с кем-то поговорить, и она сказала:

— Знаешь, с Максом я никогда не скучала, каждый день приносил что-нибудь новое, правда не всегда хорошее, Даниэль тебе наверняка рассказывал. Я все Максу прощала, мы уже почти двадцать лет вместе, двадцать лет, Розмари. Но то, что я узнала сегодня... — Она наклонилась к Розмари чуть ли не вплотную: — Ты ничего не слышала?

Розмари пожала плечами.

Хильда встала с табуретки и принялась ходить взад и вперед по кухне. Наконец она остановилась, прислонясь к холодильнику.

— Даниэль был в руках у моего отца, отец его шантажировал. Макс все знал. Скоро вся деревня проведает...

Хильда состояла в кооперативе уже одиннадцать лет и усвоила кое-какие новые привычки. Но с детских лет она жила в Хорбеке и до сих пор, например, не могла избавиться от фамильной гордости. Люди теперь начнут рассказывать о Штефанах всякие скверные истории. Хильде страшно было об этом подумать, и, вдруг почувствовав беспомощность, она сказала:

— Я даже боюсь возвращаться в деревню, — повернулась к Ане и добавила: — Аня, ты разрешишь остаться у тебя хотя бы на ночь?

Аня взглянула на Розмари, потом на Хильду и, упрямым движением головы откинув на плечи длинные черные волосы, дерзко ответила:

— Как хочешь! Делайте, что хотите, только не говорите, что это ради меня.

— Послушай, — с упреком обратилась к ней Розмари, — что за тон!

Аня, которая в страхе за отца часами ездила и бегала из одной деревни в другую, от одного к другому, сделала для себя странное открытие: все, кого она ни спрашивала об отце, начинали вдруг заниматься собственной персоной, разглагольствовали о том о сем, но, как считала Аня, все это к делу не относилось. Эти женщины вели себя так же, в их разговоре Аню заинтересовали только слова Хильды насчет Крюгера, ему было известно что-то об отце, он его даже шантажировал. Аня теперь докопается до истины, чего бы ей это ни стоило.

— Никто не желает говорить мне о том, что он знает! — воскликнула она. — И вы тоже. Я догадываюсь почему: потому что вам всем стыдно!

— Аня! — Розмари даже встала.

— Оставьте меня в покое!

Из-за тесноты Ане пришлось протиснуться между обеими женщинами, прежде чем она выбралась из кухни.

Дверь с треском захлопнулась за ней.

Выскочив из дома с красным от гнева лицом, она увидела Юргена, он собирался поставить велосипед в сарай.

— Оставь! — крикнула Аня.

Она подбежала к мальчику и вырвала у него велосипед, даже не поблагодарив. Юрген ждал хотя бы одно слово благодарности, в конце концов не так-то просто было проехать тридцать километров по холмам и вести с собой второй велосипед. Аня даже не улыбнулась ему. Она недоверчиво покосилась на окна: не хватало только, чтобы одна из этих женщин выглянула в окно и позвала ее. Она поманила Юргена к забору и спросила:

— Хочешь помочь мне по-настоящему?

— Сколько раз тебе говорить?

— Поехали!

По дороге, когда они были уже далеко от дома, Аня рассказала, что старик Крютер знает тайну ее отца, об этом проговорилась мать Юргена. Пусть Юрген припрет деда к стене, она покосилась на мальчика, внимательно заглянула ему в лицо. Как он это воспримет? Юрген продолжал неподвижно смотреть вперед.

Аня остановилась. Юрген тоже притормозил. Он стоял перед ней, вцепившись в руль и широко расставив ноги. Наконец, прищурив глаза, взглянул на нее.

— Если ты хочешь мне помочь, тебе придется сразиться со своими. Понял?

Мальчик кивнул.

— Поехали.

Ворота усадьбы Штефанов были открыты. В конце широкого вымощенного двора — жилой дом, двухэтажный, но довольно приземистый и слегка напоминающий господский. У крыльца росли подстриженные в форме шара липы, по две с каждой стороны, высокая черепичная крыша и белые рамы окон блестели в лучах послеполуденного солнца. Хотя в Хорбеке уже давно возникли целые кварталы удобных современных домов, все в один голос твердили, что самым красивым в деревне оставался дом Штефанов.

Юрген с Аней прислонили велосипеды к забору и, робея, вошли во двор. Старик Крюгер подметал булыжную мостовую. В хлеву уже давно не было никакой скотины, никто давно уже не вывозил навоз, нигде не валялось ни травинки, ни листочка, и все-таки Крюгер продолжал мести двор. Он не прервал работы, когда молодые люди подошли к нему, и проворчал:

— Что ей опять здесь нужно?

— Это моя подруга.

— Ты что-то знаешь о моем отце, — сказала Аня. — Хильда рассказывала в Альтенштайне.

Крюгер, по-прежнему согнувшись, повернул голову и снизу вверх взглянул на девочку, его воспаленные веки дрогнули.

— Кому рассказывала?

— Она рассказывала Розмари, — сказала Аня. — Гомолла, наверное, тоже знает.

Крюгер со стоном выпрямился.

— Дура!

Шаркая ногами, он направился было к сараю, желая уйти от допроса. Юрген преградил ему путь, казалось, мальчик боится прикоснуться к деду: он крепко вцепился в метлу. Теперь черенок сжимали оба: внук и дед.

— Уж не воображаешь ли ты, паренек, — сказал Крюгер, — что кому-нибудь будет прок, если