Шрифт:
Закладка:
«Правда, — воскликнул Бернингер, — лучше уж захлебнуться в шнапсе, чем в болоте».
«Ведите себя как следует, — прикрикнула на разбушевавшуюся компанию жена дояра, — а то человек подумает, что попал к разбойникам».
Дояр с презрением отмахнулся от супруги — пусть помолчит. Не спеша он подошел к Друскату и, доверительно положив ему руку на плечо, спросил:
«А у тебя тоже рыльце в пушку, браток?»
«Ты это о чем?»
Мальке оттянул пальцем нижнее веко и сказал:
«Что-то ты натворил, иначе бы сюда не сослали».
Друскат покачал головой и осторожно отстранил наглеца. Потом он все-таки произнес речь:
«Знаете, что бы я ни сделал в Хорбеке хорошего или плохого, вас это не должно интересовать. Я тоже не стану допытываться, чем вы тут занимались в Альтенштайне. Пусть все будет предано забвению. Ведь почти у каждого человека есть на душе поступок, о котором ему не хочется вспоминать. С этого дня мы начнем сначала, все вместе. Начнем работать лучше, чем раньше. Вот что привело меня к вам, вот почему я сюда приехал. Добровольно... Никто меня не высылал».
«Агитаторов мы уже навидались», — выкрикнул Бернингер.
Друскат встал за стулом Ирены и обхватил ее тонкое личико. Она откинулась назад и прислонилась головой к его груди. Женщин эта сцена тронула, их мужья с ними так никогда не обращались.
«Я привез с собой жену и ребенка, — сказал Друскат. — Мы не просто хотим поселиться в вашей деревне, мы хотим чувствовать себя дома среди вас, среди людей, которые не подсиживают друг друга и не держат камень за пазухой».
Ирена стиснула его руки.
«Мне кажется, мы находимся среди надежных людей, — продолжал Друскат. — Вот вы сидите здесь все вместе, едите и пьете, правда несколько многовато, но вам нравится быть вместе — это хорошо. Кто хорошо веселится сообща, те будут сообща хорошо работать. Нам это необходимо, и мы, безусловно, добьемся этого, если будем доверять друг другу. Доверие — вот самое главное. Свое доверие я вам предлагаю, ваше — постараюсь завоевать. Вот мой тост. Давайте выпьем за доверие».
Он помог жене подняться со стула и, знаком дав понять, чтобы вставали все, крикнул:
«Ну, ну, давайте хоть раз поторжественнее».
Послышалось шарканье ног и двиганье стульев. Все, кто находился в доме паромщика, встали: одни с трудом, другие с неохотой или пожимая плечами. Боже мой, что бы все это значило? Фрау Цизениц со стоном возвела глаза к прокопченному потолку, но в конце концов и она перевела свою чудовищную массу из сидячего положения в стоячее.
«За доверие!»
Ирена с Друскатом обошли всех гостей и с каждым чокнулись.
«Ведь это похоже на клятву», — заметил Кеттнер.
«Да, — согласился Друскат, — нечто в этом роде».
Вернувшись на место, он почувствовал, что проголодался, — ведь он проделал сегодня немалый путь.
В комнате снова стало шумно, усаживаясь, гости двигали стульями, послышалось хихиканье, бормотанье, вздохи. Наконец всем удалось расположиться поудобнее. Друскат произнес тост, и, как подтвердил взгляд жены, он сделал свое дело хорошо. С облегчением Друскат стал подкладывать на тарелку жены еду, но положил, наверное, слишком много: она отнекивалась, а он в шутку грозил ей. Какое-то время они не замечали, что ели в одиночку, остальные давно уже ни к чему не притрагивались, наблюдая за Даниэлем и Иреной, словно за чем-то из ряда вон выходящим.
Через некоторое время Друскаты почувствовали, что все молчат и что они находятся в центре внимания. Они почти одновременно подняли глаза от тарелок.
«Что-нибудь случилось?» — спросил Друскат.
Нет, вроде ничего не случилось.
Друскат хотел было снова склониться над едой, как вдруг Бернингер сказал:
«Только вот... с нами еще никто так не разговаривал, я имею в виду, вот так просто, по-человечески то есть. Нам вечно твердили: вот это можно, а это нельзя».
«Твой предшественник, — сказал Кеттнер, — правил с помощью приказов и запретов».
«Правильно, — крикнул Мальке, — за это мы его с дерьмом и смешали».
Наконец снова раздался смех.
«Дело прошлое». — Друскат махнул рукой.
Он поискал в кармане носовой платок, вытер рот и сказал:
«Кстати, я приехал к вам в Альтенштайн не с пустыми руками. Мне пришлось долго осаждать окружное руководство, пока там наконец поняли, что необходимо дать нам какой-то шанс здесь, на Топи. Нам обещали выделить стадо коров ценной голландской породы, каждая корова достойна золотой медали».
Он хотел поднять настроение, рассчитывал на аплодисменты, думал, что сейчас вот крестьяне воскликнут: «Ого!», или «Вот это да!», или еще что-нибудь в этом роде. Но ошибся. Они смотрели на него с тупым безразличием, кое-кто в замешательстве уставился в пол. Женщины сидели так, как они, наверно, когда-то сидели на своем первом балу. Потупив глаза и плотно сжав колени, они смущенно ждали, когда кто-нибудь пригласит их на танец. Интересно, кто направится к ним через весь зал? А что произойдет потом на улице возле калитки? И только фрау Цизениц, скрестив руки на мощной груди, отважно смотрела в лицо Друскату. То, что она терлась массивной спиной о спинку стула, еще ни о чем особенном не говорило, возможно, ей просто впились в тело шнурки от корсета, если, конечно, она носила подобную броню.
«Разве это пустяки? — воскликнул Друскат. — Это больше чем помощь на старте, господа, это доказательство доверия!»
«Подумаешь, новость, — заметила фрау Цизениц, почесывая бедро. — Стадо вчера еще прибыло на пароме».
Друскат не желал смириться с тупостью крестьян.
«Тринадцать племенных коров, — с подъемом воскликнул он, — тринадцать — счастливое число!»
Кеттнер внес поправку:
«Двенадцать».
«Что?»
«Одну корову забили», — сказал Кеттнер.
Позднее он не мог объяснить, что заставило его предать альтенштайнских крестьян. В сводках и в газетных заметках их частенько поругивали, писали, что они «плетутся в хвосте победоносного развития». Но виноваты в этом были не они одни: земля истощилась, луга поглотила Топь. Так альтенштайнские неудачники превратились в заговорщиков, после горьких
