место для саней, повозок, ушатов и других домашних принадлежностей; напротив, это место для прогулки, или, вернее, гостиная. Частью он открыт, частью же защищен высоким сводом, который в зной доставляет приятную и прохладную тень. С трех сторон двор ограничивается сплошными строениями, составляющими жилые покои и амбары. Перед ними вокруг всего двора тянется ряд столбов, выкрашенных дорогими красками. Выходящие на двор стены большей частью покрыты лаком и, сверх того, украшены живописью, надписями, резьбой и т.п.

В жилых комнатах еще больше чистоты и изящества, нежели на дворе. Стены красуются прекрасными обоями и картинами. Вся передняя часть каждой комнаты занята широким диваном, покрытым драгоценными коврами. Затем вдоль всех стен стоят полированные столы, стулья, комоды и другая мебель, по большей части русского изделия. Печей не видно, потому что топка производится снизу; окна — или со стеклами, или с бумагой вместо стекол — всегда очень малы, отчего в комнате довольно темно. Почти каждая комната имеет свой особый вход со двора, а кузня всегда отделена от жилых покоев.

О домашней жизни китайцев нельзя получить в Маймачине настоящего понятия, потому что большая часть жителей живет здесь по-дорожному и холостяками[227]. А потому, не распространяясь об этом предмете, упомяну только о необыкновенном гостеприимстве, с которым китайцы принимают здесь всякого посещающего их иностранца. Кроме праздников Нового года, когда оно достигает своей апогеи, вас примут чрезвычайно ласково и во всякое другое время, угостят чаем, табаком, китайскими плодами и сластями, и т.д. Как бы ни был занят китаец, он все-таки примет и угостит незваных гостей, хотя бы они пришли к нему из одного любопытства. При всей своей национальной гордости он вежлив с иностранными посетителями и никак не дает им заметить убеждения в своем мнимом превосходстве, но зато и с их стороны он требует, и весьма справедливо, точно такой же вежливости. Если же многие путешественники и жалуются на грубость маймачинских китайцев, то можно предположить почти наверное, что они вызвали ее собственной своей невежливостью. Что касается до меня, то я могу жаловаться разве только на излишнюю уже вежливость.

Заключительное примечание. Что эти заметки, писанные во время жестокой перемежающейся лихорадки, кончаются почти тем же, где начались, — это недостаток, или, вернее, достоинство, которое следует приписать не мне, но моему врачу, который почитает нужным, чтобы я впредь до разрешения воздерживался от всякого занятия, напрягающего голову. Иркутск, 10 (22) августа 1848.

Письма

I

Асессору Раббе. Кяхта, 22 марта (3 апреля) 1848 г.

Вот я снова в пределах Китая, но уже не как перебежчик, а с надлежащим видом от троицесавского таможенного начальника. Дня два бродил я по улицам торгового китайского города Маймачина и глазел то на то, то на сё, а когда мне то надоедало, пользовался приглашением какого-нибудь китайца выпить у него чашу чая, рюмку вина, выкурить трубку табаку и т.д. и сидел гостем то у знатного купца из Пекина, то у варвара из Ханзи, то у многоопытного доктора медицины, то у столяра, кузнеца, башмачника и т.д. Везде встречал я веселые лица и радушный прием. Никто не справлялся ни о чине, ни о доходах моих, я вполне пользовался моими человеческими правами, и в маленьком китайском городке мне было необыкновенно привольно. Если бы дорога была открыта, как охотно прогулялся бы я в Пекин, до которого от южной границы Сибири всего несколько дней езды. Но так как это было решительно невозможно, то и пришлось довольствоваться гостеприимством сибирских бурят. Это, если и уступает в материальном отношении китайскому, все-таки гораздо лучше, нежели я воображал. Чашка кирпичного чаю на молоке, нога жареной баранины, сыр и молоко готовы для всякого в каждой юрте. Можно рассчитывать и на еще лучшее угощение у лам, а ламы встречаются здесь на всех углах и перекрестках. Вычислено, что из селенгинских бурят почти четвертый человек духовного звания. Можно было бы, пожалуй, сказать, что это уж и чересчур много, но пока образованность будет исключительной принадлежностью лам, почти нельзя не пожелать, чтоб и все были духовные. Скверно только то, что в таковом случае монгольское племя могло бы подвергнуться совершенному уничтожению, потому что Сакъямуни положительно воспрещает ламам брачное сожительство. Правда, что, несмотря на это, небо именно бурятских жрецов и благословляет многочисленным потомством, но при теперешних обстоятельствах им нетрудно сваливать вину этого на мирян. Когда же все буддисты сделаются жрецами, как знать, что станется с монголами, бурятами, тибетянами и их единоверцами.

Говоря о бурятских жрецах, не могу умолчать об их учености и сведениях. От хорошего буддистского жреца требуется, чтобы он был как бы дома и в Ганджуре, и в Данджуре — двух книгах более чем в 200 томов, в которых излагается богословие, нравственное учение, философия, астрономия и многое другое[228]. Сверх того, бурятские жрецы имеют еще другие священные книги, преимущественно легенды о святых. У них есть и светские сочинения различного содержания, но любимейшее чтение их составляют исторические рассказы всякого рода, особенно жизнеописания знаменитых государей. В наибольшем ходу тибетские книги, потому что тибетский язык и доселе еще религиозный язык как здесь, так и в Монголии. Каждый лама обязан знать этот язык, а ученейшие, сверх того, и санскритский[229]. К такой многосторонней учености они присоединяют еще теоретические и практические сведения в медицине. Врачебную мудрость черпают они из тибетских источников, а лекарства выписывают из Пекина. Знаменитейшие из этих врачей имеют небольшие клиники, в которых преподают медицину ученикам своим. Как ни недостаточно это преподавание, бурятские врачи пользуются, однако ж, всеобщим доверием и к помощи их прибегают и образованные и необразованные, и русские и туземцы.

В состав образования лам входят, наконец, и некоторые искусства: каллиграфия, рисование и книгопечатание. В каллиграфическом отношении я никогда не видывал ничего прекраснее рукописей здешних лам, некоторые с золотыми и серебряными буквами ценятся в несколько тысяч рублей серебром. В книгопечатании ламы далеко не так искусны, но уже и само существование его в этой варварской земле весьма замечательно. Умение вырезывать деревянные доски, приготовлять краску для печатания и оттискивать вырезанное на досках — обязанность лам. Тем не менее, я полагаю, что напечатанные здесь книги — величайшая редкость.

С этой-то, по-своему образованной, жреческой кастой я намерен сблизиться, насколько это только возможно. Может статься, мне посчастливится найти у лам какую-нибудь драгоценную рукопись, а из разговоров почерпнуть какие-нибудь сведения о древних, темных временах Сибири. Во всяком случае