даже в церковном отношении подчинен Богдо Банчину[221]. Несмотря на то, он пользуется в Тибете величайшим уважением как величайший святой церкви. Далай-лама живет во дворце, в котором 999 комнат и который построен из камня горы Будалы. В полуверсте от дворца возвышается знаменитый храм Джу (Dschou), откуда распространилось буддистское учение на весь Тибет. В Новый год в этот храм собираются жрецы из всех других храмов и молятся здесь в продолжение двадцати одного дня и ночи. Их собирается иногда четырнадцать, иногда шестнадцать и даже восемнадцать тысяч, и все они во все это время содержатся на счет Далай-ламы, под ведомством которого находится храм Джу. В десяти днях пути от Джу есть другой значительный храм, в котором постоянно служат 3000 жрецов. Этот храм — под ведением Богдо Банчина. Кроме того, есть много еще и других больших и великолепных храмов. Один из них называется Балдан-Брайбуун и при нем 7000 жрецов. При другом, называющемся Сире, — 5000 жрецов, при третьем (Кеган) — 3500. Наконец, есть еще значительный храм, который древнее всех вышепоименованных; при нем 2500 жрецов, и храм этот называется Сампо».

Услышав с удивлением слово, которое в финских рунах имеет такое важное значение, я прервал чтение рукописи и спросил жрецов, не могут ли они сказать мне что-нибудь о происхождении и этимологии этого слова. Мне ответили, что слово Сампо, как его произносят монголы, произносится тибетянами Сангфу[222] и означает «тайный источнике (всякого благополучия), от слова sangwa — «тайный» (в финском sala) и fu — «источник, начало» (в финском раа). Это изъяснение увеличило еще более мое удивление, ибо в «Калевале» Сампо[223] воспевается именно как неисчерпаемый источник благоденствия:

Там пашут и сеют.

Там всяческое произрастание.

Там неизменное благоденствие...

— поет Вайнемойнен в «Калевале» [224] о финском Сампо.

Если принять к этому в соображение, что Похйола (Pohjola) финского мифа по местности совпадает, как и доказывали уже, с городом Холмогоры, то весьма вероятно и предположение, что Сампо «Калевалы» — также храм, и именно храм Юмалы, воспеваемый исландскими сагами. Как ни кажется мне это предположение вероятным, далее я, однако ж, о нем не распространяюсь, потому что без исторических разысканий это совершенно бесполезно.

Да и пора уж нам проститься с хамба-ламою и с его ученым духовным синклитом при Гусином озере. Отсюда через небольшую степь мы заехали по дороге к далеко знаменитому буряту Ньендак Банпилову. Из автобиографии, сочиненной самим Ньендаком, явствует, что он в седьмом колене происходит от знаменитого монгольского владельца Барас Багатур Taйдша Тзакира, что он чиновник 12-го класса, глава всех бурят Селенгинского округа и корреспондент Казанского университета, что он на свой собственный счет построил великолепный датзанг, что за многочисленные его заслуги отечеству вообще и бурятам в особенности он удостоен золотой медали и других наград, исчисление которых занимает целый лист. Все это можно узнать только из бумаг, потому что сам Ньендак — олицетворенная бурятская скромность. Он не гордится своими семью предками, своими семнадцатью титулами, не величается своими заслугами, занимаясь весьма серьезно упрочением своего хозяйства и бдительным надзором за табунами. Как и все другие буряты[225], он ходил в овчинной шубе и только по праздникам и в торжественных случаях надевал на нее шелковый халат. Жилище его то шатер, то обыкновенная бурятская хижина, но для приема знатных гостей рядом с своей низенькой хижиной он построил красивое здание. Вполне преданный обычаям и вере своих отцов, Ньендак хорошо знаком с монгольской литературой, составил себе отличное собрание монгольских религиозных сочинений, и собрание это доступно всякому любителю словесности.

Я пользовался этими литературными сокровищами целые две недели и затем снова отправился в однообразные степи. До Кяхты оставалось только несколько станций, но дорога эта по страшной безлюдности показалась мне довольно длинной. Изредка попадались бурятские улусы, но такого рода, что вид их нисколько не радовал взора. Буряты жили еще в своих зимних жилищах, у более зажиточных были маленькие русские избы, у бедных же большей частью войлочные юрты, сходные с татарскими[226]. Кроме того, у менее зажиточных я заметил деревянные постройки, составлявшие нечто среднее между юртой и избой. Эго осьмиугольные юрты с низкими стенами и высокой крышей. Как у юрт, крыша и в этих постройках утверждается на четырех столбах, печи нет, огонь разводится посредине, а дым выходит в отверстие в крыше, которое служит вместе и окном. По обеим сторонам места для огня лежат несколько досок, представляющих пол. Напротив двери — скамья или диван и перед ним собрание бур-ханов. Налево от входа обыкновенно скамейки, сундуки или ларцы, направо же почти всегда полки с чашками, котлами, берестяными плетушками и т.п. Как в войлочных юртах, так и в этих постройках живут по большей части летом, зимой же они служат кухней. Впрочем, слишком уже бедные семейства и зимой живут в них или даже и в шалашах из бересты, хвороста и сена. Для скота строится иногда особая закута, но обыкновенно ограничиваются простой непокрытой загородью. Для съестных припасов строются нередко небольшие амбары из досок и на колесах, они так легки, что во время перекочевок пара волов везет их совершенно свободно. Некоторые из этих подвижных амбариков служат маленькими часовнями и наполняются бурханами, священными книгами и т.п.

Хотя буряты и научились уже теперь возводить жилища разного рода, но войлочные юрты все-таки по-прежнему остаются их любимым жилищем. В них устраиваются они с большим вкусом и большим изяществом, нежели в зимних избах и в летних юртах. У богатого бурята вся левая сторона от входа уставлена драгоценными, стоящими друг на друге сундуками, в которых хранятся соболи, дорогие ткани, праздничные платья и т.п. На правой стороне пестрых сундуков гораздо меньше, здесь ближайшая к двери часть стены занята полками, уставленными блестящими самоварами, кастрюлями, кофейниками и другой кухонной посудой, которая стоит тут только для показа. Против дверей — диван из мягких войлоков, покрытый красным сукном или другой богатой материей. Перед диваном красуется сонм буддистских божеств с достодолжными трубами и литаврами. По обеим же сторонам дивана я видал иногда седла, украшенные серебром, старые ружья с обитыми серебром прикладами, мечи с серебряными рукоятками, серебряные кружки, изукрашенные луки и стрелы, панцири и т.п. В некоторых юртах я замечал, к немалому удивлению, что столбы, поддерживающие крышу и ежедневно покрывающиеся копотью от дыма во время топки, выкрашены синей краской и, сверх того, убраны тонкой серебряной работой.