– Иди к священнику и разговори его. Он в силах тебе помочь.

Марина, даже не попрощавшись с Каталиной, отправилась в церковь. Она застала падре за чисткой дарохранительницы и приблизилась к нему.

Он обернулся на звук шагов.

– Доброе утро, Марина, – удивленно приветствовал ее.

Марина явилась в приход впервые.

– Доброе утро, святой отец.

Пастырь подошел ближе, и Марина сразу же заметила его полные печали глаза, как и у Каталины.

– Могу я чем-то тебе помочь?

Марина села перед алтарем. Священник последовал ее примеру.

– Я здесь, в затерянном поселке на Майорке, уже почти полтора года. И никак не могу разузнать, кто такая Мария-Долорес Моли, кто эта сеньора, которую все вы так ласково называете Лолой. Каталина молчит, и вся Вальдемоса тоже. А я не понимаю почему. Никогда вас не спрашивала, потому что думала, что и вы не знаете.

– Что у тебя в руке, дочь моя?

– Две ее фотографии.

Священник взял снимок с Анной, сидящей на коленях у молодой Лолы. Он и Анна учились в одной школе в Вальдемосе, но он был на три года старше. Пастырь с нежностью взглянул на фото. Он, как и все жители поселка, догадывался, кто такая Марина, как только она появилась в пекарне.

– Взгляни-ка на нее хорошенько, Марина.

Она взяла снимок в руки и приблизила к глазам.

– Обрати внимание на улыбку Лолы. Как по-испански «ямочки»? Да, именно, вот эти ямочки на щеках… и форма глаз, кого они тебе напоминают?

Он немного выждал и снова принялся настаивать:

– Кого же, Марина? Ты знаешь лучше, чем кто-нибудь еще.

У Марины по щеке покатилась слеза, и она шепотом выдавила:

– Меня.

Каталина семенила по проспекту Бланкерна, поглядывая на небо и беседуя на майорканском языке с покойной подругой. Габриэль молча проследил за ней. Томеу удивленно смотрел ей вслед. «Бесполезно даже пытаться понять этих женщин». Каталина свернула на приходскую улицу.

– Послушай, Лола, все это выглядит дурно. Я твоя верная подруга и никогда тебя не предавала. А тут настырные люди из Вальдемосы меня расспрашивают о тайне, но я не могу и дальше мучить твою дочку. Помню, как ты изо дня в день проливала слезы на чудесный лимонный хлеб с маком; слезы, очень много слез. И будет несправедливо, если их начнет лить и твоя дочь. А ведь Марина ни в чем не виновата. И вот еще что: я сыта этим враньем и тайнами, мать вашу…

Марина и священник сидели перед алтарем.

– Не знаю, смогу ли я все это переварить, святой отец, – призналась Марина, не глядя на священника и устремив взгляд на Евхаристию. – Почему я живу с этой ложью все сорок шесть лет? Почему мне никто никогда ничего не сказал? Зачем меня обманывали?

Она подумала о своем отце, бабушке Нерее, о бурных отношениях с жестокой женщиной, которую считала своей матерью. Как они могли лгать ей столько лет? И зачем?

– У меня нет ответа, тебе самой предстоит выяснить. Ложь никогда не бывает доброй. Секреты… Правда, здесь все догадывались, что ты дочь Лолы, но никто не был уверен до конца. Только Каталина. Но ее спрашивали тысячу раз, однако она никогда ничего не раскрывала. Вот как поступает хорошая подруга. Не злись на нее или на жителей Вальдемосы, ты же знаешь, тебя здесь обожают и ты стала одной из нас с первого же дня. И к тому же, поскольку в глубине души все знали, что ты дочь Лолы, тебя принимали за местную на всю жизнь. Уверяю тебя, это закрытый поселок, и чужаку здесь непросто… А ты – часть большой майорканской семьи.

Священник взял паузу.

– Ничто не может сравниться с тайной, которую удалось сохранить всем жителям поселка. Ну разве тебе неизвестно, что дальнобойщик получает дополнительный доход, приторговывая марихуаной? Или что я влюблен во вдову, за что меня могут изгнать из церкви, если узнают? Ты, я и все мы молчим, чтобы защитить друг друга. Без злого умысла… Не знаю, дочь моя, происходит ли то же самое в целом свете, ведь я родился на этом острове и никогда не покидал его, но в исповедальне мне признаются во всем. И я могу заверить тебя, что в деревушках Майорки ложь, тайны и секреты – наш хлеб насущный.

9 января 1964 года Марии-Долорес Моли исполнилось семнадцать лет. Она играла с дочерью хозяина, сидевшей у нее на коленях. Два года назад семья Вега де Вилальонга наняла ее в качестве домашней прислуги и няни для светловолосой хрупкой девочки, которую родители окрестили Анной.

Мария-Долорес каждый день подметала и мыла пол пятисотметрового особняка в Сон-Виде, драила окна, стирала и гладила одежду, застилала кровати, сопровождала мать хозяина, жившую с ними, а также ухаживала за новорожденной.

Трудилась она с понедельника по субботу. В воскресенье, в единственный выходной, она ехала на автобусе в Вальдемосу, чтобы помочь своим родителям в пекарне Кан-Моли.

В тот день, 9 января 1964 года, Нестор вернулся домой со своим медицинским саквояжем в руке. Здесь жили его мать, жена, дочь и молоденькая няня, веселая и пышная, в которую он, сам того не желая, влюбился. В деревенскую девушку, едва умевшую читать и писать, но сладость которой опьяняла его с первого дня ее появления в доме.

Мария-Долорес заметила, как хозяин вошел в садовую калитку. Он выглядел, как обычно, элегантно. Такой красавец… Совсем не похож на образец мужчины – ее отца, скромного пухлого пекаря, повседневной одеждой которого служили старые футболки под белым фартуком, обсыпанным сверху донизу мукой.

Мария-Долорес застенчиво улыбнулась сеньору Нестору. Не подобает влюбляться в хозяина дома, но он тоже был влюблен в нее. По крайней мере, так он сказал прошлой ночью, когда она, наконец, ему отдалась.

Нестор прошел к ним через сад, сел рядом и поцеловал дочь в щечку.

– А вас с днем рождения, Мария-Долорес.

– Спасибо. Но я уже говорила, что мне совсем не нравится мое имя. Зовите меня Лолой, хозяин.

– Если вы перестанете называть меня хозяином, а будете звать просто Нестором, обещаю звать вас Лолой.

Лола улыбнулась, и при этом, как всегда, на ее щеках появились такие милые ямочки. Нестор провел рукой по ее щеке. Лола застенчиво потупилась.

– Если бы я мог, я бы вас поцеловал, – тихо сказал он, беря свою юную возлюбленную за руку.

– У меня на коленях ваша маленькая дочка, сеньор. Вдруг она понимает, о чем