десять шагов, но вперед. Ты не имеешь права шпынять в Советскую власть всякой руготней, пока ты свое «не знаю» не заменишь другим, а именно: Советская власть не есть движение вперед, а пяченье назад. Пока же вместо этого остается только твое «не знаю», до тех пор я буду тебе говорить: познай. Посмотри в святцы, а потом бей в колокола.

У Шорнева горели щеки и дрожала немного нижняя губа. Такое волнение было неожиданно для него самого. Ключников чувствовал себя не то что побежденным, а отброшенным к какой-то исходной точке. Но все-таки возражал. Соня поддерживала его, но вяло. Больше спрашивала, сбитая с пути своего настроения. Потом Ключников ушел. Другие слушавшие тоже разошлись. Машины для Шорнева все не было, и он пошел пешком навстречу ей. Соня провожала его.

— Ну, а все-таки, Никита, — сказала она, — вот есть один такой вопрос… только не ругайте меня интеллигенткой — может, потому у нас все так и идет, что мы слишком развили государственность в ущерб общественности? Общество задавлено государственным аппаратом.

— Ха-ха-ха. Ей-богу, смешно. Ведь «общество» — это сумма частных клоповых интересов мещанишек. Как вы не понимаете, что мы, большевики, дорожим государством потому, что это есть самая крупная массовая организация, которую когда-либо создавало человечество. А наше русское государство из всех культурных государств наиболее массовое. Поэтому не несчастье, а счастье для рабочего то, что он на первых же порах овладел такой массовой организацией в сто пятьдесят миллионов голов, — и, как бы извиняясь за свой смех, Шорнев слегка обнял Соню за плечо и продолжал: — Ведь мы призваны ворочать огромные массы людей, как глыбы. Ваше «общество» это каменоломня: большие глыбы целиком выбиваются и идут в дело, например государство, а маленькие камешки, то есть мещанишки с их «частными» интересами, — это сор, который мешает каменотесу. Маленькие камешки движением огромных глыб стираются в порошок, в белую пыль. А ведь не забудьте, что Советская власть есть самое сознательное государство, ибо имеет сознательную цель. Перед этим все его недостатки — прах и суета. Вы знаете, я не книжный человек, у меня мало слов, но я лбом своим чую, что надо какими-то новыми словами, элементами мыслить, а ваши — все старые… Э-э, вот он, — закончил Шорнев, увидав свою машину, покосившуюся среди дороги с лопнувшей камерой. Шофер возился около машины.

Слова Шорнева запали Соне в душу, как зерна, которые дают ростки. Но ростки эти оказались не сладкие, а горькие. Соня пошла домой, наполненная большим содержанием, но содержание это как-то сразу надломило ее силы. Была большая загадка в новом содержании: как же это надо мыслить совершенно новыми элементами? Ведь из всех слов Шорнева, из всех его соображений все-таки никак не вытекало для нее ответа, как же по-другому, чем раньше, она сама должна жить.

Часто Соня, секретарствуя на районном собрании, вместо того чтобы записывать доклад, выводила карандашом: «Справедливость — что это такое? — это загадка без разгадки». Или, сидя на собрании и держа в руках на случай голосования партийную книжку, Соня начинала вычеркивать на ней две стрелки, идущие одна против другой, и на одной надписывала: «Да здравствует мировая революция», на другой: «Да здравствует мировая внешторговля». Потом думает, думает и нарисует между этих противоположных стрелок маленького чертика… с лицом Озеровского.

2. ЯНУС

Ничтожество всегда двулично. Одно лицо к тем, кто выше его, другое к тем, кто ниже. Ничтожество имеет свои манеры, свой способ разговаривать. Правда, почти всегда эти манеры есть подражание какому-нибудь либо высокопоставленному, либо особенно известному человеку. Таким был и лысоватый человек, в прошлом — довольно сомнительная фигура. Теперь ко всему прислушивается, присматривается, хочет уловить такт жизни и зашагать в ногу с ней. Ставши коммунистом и пробивая себе скромную карьеру, он старается не потеряться при «умных» разговорах. В таких случаях он несколько странно искажает свое лицо не то в улыбку, не то в страдание от зубной боли. Губы начинают издавать звук, похожий на долгое: «м-м-м», а лоб, в поисках хоть каких-нибудь идей, становится маленьким и морщится, как резина. Глаз у него вообще нет: вместо глаз — дырки. Смотришь в них и ничего, кроме мути, не видишь. И кажется, покажи таким глазам кукиш, они примут его за перст божий. Этот маленький человек больше всего на свете — да простят мне читатели — любит свой зад.

Если бы вдруг, когда он, положим, так спокойно сидит в кресле и разговаривает, над ним треснул бы потолок, то он прежде всего схватился бы за штаны. То же самое он сделал бы, если бы вдруг провалился вокруг него весь мир. Впрочем, это не мешает ему при хорошем случае говорить: «Мы коммунисты», да еще с прибавкой: «Мы, конечно, коммунисты».

В таких случаях хочется всегда пристально рассматривать его жилетку, галстук, пиджак, воротничок, не пахнет ли хоть там каким-нибудь коммунизмом. Но, увы, только запах пота. А едва ничтожество очутится с людьми, которых оно мнит ниже себя, как начинает преважно порицать и поучать: «Это некрасиво», — говорит оно. «То не этично». «Другое не коммунистично». Когда же такой человек остается один… интересно, каким он тогда скрытым, внутренним смехом смеется над всякими: «красиво», «этично», «коммунистично». И какие, должно быть, плевки кидает он в лицо теперешней жизни, которую он перехитрил?

Впрочем, и у него была своя идея, которую он выдвигал во всех устных и письменных докладах. Идея эта — организационная, и заключается она в том, как организовать и правильно изобразить ход административной работы данного учреждения. «Вот, например, моя работа, — говаривал он, — она может быть изображена даже графически… — брал клочок попавшейся под руку бумаги и чертил. — Вот это кружок в центре — это я; кружок справа — отдел такой-то, слева — такой-то, снизу — такой-то. Словом, семь кружков, семь отделов вокруг меня. Все дела идут вот так, кругом, по солнцу — вот так, — вот так, — на безобразных кругах он чертил еще более безобразные дуги, — и, наконец, вот от этого отдела дела восходят ко мне. Здесь каждая бумага получает резолюцию и идет опять в направлении, уже противоположном солнцу — на исполнение. Это самая правильная организация», — заканчивал он.

— Ну, а как дела вообще? — бросил Шорнев, умученный докладом лысоватого человека.

Фамилию его он не то забыл, не то не знал, а тот пришел к Шорневу с утра как будто по делу.

— Ну и дела в вашей родной губернии, — говорил лысоватый человек, сверкая маленькими жуликами в глазах, — губком, конечно, первым долгом вам всем пленумом посылает привет.

— Та-ак, — протянул Шорнев.

Лысоватый человек носовым платком вытер лысину и лоб, вздохнул