озерами, уделами, угодьями, дворцами, — да ведь это колосс-крестьянин. Богатство царя — это концентрированное довольствие и удовольствие ясного нашего мужика, у которого резной гребень на крыше, и ворота, и борода «на два раствора». Поэтому царь должен обладать мужицким «невежеством». Последние цари не обладали этим, поэтому жизнь сама старалась дополнить их каким-нибудь мужиком вроде Распутина. Вот обрывошек моих взглядов. Но вы видите сами, что это не «политические» взгляды, а мечта. Ведь всякий имеет право мечтать. Эта мечта грезилась мне и во сне, но без всякой лихорадки, а так легко, как ветер, помогающий дышать… Мы с вами работали, борясь с тифом. Тиф, сифилис, большевизм — одно и то же. По специальности своей я больше стоял к первому «наваждению», то есть к тифу, поэтому всего себя определил на борьбу с ним. Против сифилиса тоже работают свои специалисты. Но меня удивляет, почему же нет специалистов по борьбе с большевизмом… Ищите, ищите микроба этой болезни, и тогда будут ясны средства борьбы с ней. Большевизм характеризуется как болезнь, разъедающая все ткани общества, а посему она, видимо, коренится в крови его.

Ах, Александр Иванович, пока вот так говоришь или пишешь — еще ничего. А кончил говорить или писать — думается: во что я превратился? В какое-то всеизгнившее и изнывшее существо. Все в жизни было ясно. И вдруг — тучи, тучи. «Солнце померкнет, и луна не даст света своего», — антихриста пришествие, что ли? Нет, я не из дрожаще-мережковствующих. Какой же антихрист, когда наука, кругом наука. Наука. Милая отрава, душа, мать моя — и все и все. Я так боюсь, чтобы не пришел какой-нибудь дурак красный в косоворотке и, стукнув меня по лбу мозолистым кулачищем, не сказал бы: а не брехня ли это все у тебя в книгах? Может, только отвод глаз? И так убежденно усумнился бы, и такими бы непорочными глазами посмотрел на меня, что человека такого и принял бы за смерть, принявшую облик большевика. Боюсь я пришествия такого, такой страшнее антихриста. Антихрист — его побрякушка. И вот я хотел доказать и показать, что болезнь надо не вожжой лечить (вожжа для большевизма — это колчаки и деникины), а сначала исследованием и потом тем, что дает исследование. Помните, сколько лет мы с Вами искали состав противотифозной бациллы… и получили… Через несколько дней Вы вольете этот состав в мою кровь…

Вы читаете мое письмо, значит, меня нет, значит, состав мы нашли неудачный… Но когда в России будет опять светло и тепло, передайте всей русской интеллигенции, что я, ее сын, страдал много, так же, как и вся ее лучшая часть. Передайте ей, что ненавидел я инфекционное заболевание человечества — большевизм — сильнее, чем Вельзевул ненавидит господа бога.

И Вы, Александр Иванович, продолжайте искать тифозную бациллу. Я думаю, что, несмотря на мою смерть, мы с Вами стояли на правильном пути. Попробуйте на основании моих принципов заказать в Германии тот аппарат, который пока что мы с Вами делали. Надо только точно выверить, из какого состава должны быть сделаны внутренние трубки.

Я мысленно беру вашу руку, Александр Иванович, убежденно смотрю на Вас и ищу в глазах Ваших уверенного ответа: «Да, я буду продолжать нашу борьбу с тифом».

Обнимаю и целую Вас за гробом

Ваш профессор Бордов».

Глава V

ЛОЖЬ И ПРАВДА

1. В ОЖИДАНИИ МАШИНЫ

Между тем, пока лысоватый человек докладывал Озеровскому о письме, Шорнев после своего доклада еще долго оставался в районе, в маленькой комнатке за сценой. Там его встретил недавно понравившийся от ран Ключников. Они с ним дружески расцеловались, после чего Ключников как-то странно отпрянул назад от своего приятеля и долгим, внимательным взглядом посмотрел на него, словно только что узнал. Он действительно только теперь увидел, что это Шорнев и в то же время не Шорнев, а тот черный крестьянин-бандит, который отправлял Ключникова в овраг. Странно: у обоих одно лицо или, вернее, в одном лице оба. Ключников почувствовал, что опять сырой землей пахнуло на него. Впрочем, он быстро пришел в себя, подумав, что это от усталости, от полученных ран. Шорнев был искренно рад увидать приятеля. Разговорились. Ключников, который не считал себя оратором и поэтому на собраниях не выступал, стал спорить с Шорневым по поводу только что прочитанного доклада. Шорнев же, чтобы не терять времени, вступил по телефону в переговоры с автомобильным отделом ЦИКа. Ключников утверждал, что Советская власть не есть диктатура пролетариата, а обыкновенное бюрократическое государство, по крайней мере, в теперешнем ее виде.

— Да, да, — вступилась Соня, которая в числе других слушала спор.

Шорнев давно бросил телефон. Ему хотелось схватиться за голову и выложить из нее все свои думы им, непонимающим. Но он только краснел от волнения, оправил пояс пониже и, глядя своими темными глазами, сверкающими лукавой добротой, сказал:

— Вот вы так много наговорили, то есть так по-разному изругали нашу власть. Ты, например, Иван Иванович, уныло тянешь это замызганное слово «бюрократизм», а что оно есть? Ведь все понимают его по-разному. Для одного бюрократизм в том, что ты ездишь на машине; для другого как раз то, что ты не имеешь машины, прячешь-де свою бюрократическую сущность. Наконец, для третьих бюрократизм это нечто вроде ругательного слова, как «сволочь», например…

Ключников сгорбился, кусал свой белый ус и сумрачно молчал, ожидая, что еще посущественнее скажет Шорнев. Соня же нетерпеливо перебила:

— Ну что же вы все о бюрократизме!

— Погодите, не спешите, — возразил Никита. — Ты вот, Иван Иваныч, говоришь, что Советская власть — не диктатура пролетариата, тогда предложи что-нибудь другое. Коалиционное министерство, например, учредилку…

— Да ты, брат, не напирай на то, что я должен предложить. Про это я знаю сам. И на этом ты не лови. Оттого что какой-то Иван Иваныч ничего лучшего предложить не может, не значит, что твоя власть есть лучшая. А ты скажи-ка нам, что ты сам полагаешь, сам.

— А сам я полагаю вот как: наша власть пусть всего хоть один шаг к коммунизму. Так. Ты это признаешь?

— Не знаю.

— «Не знаю»? Так вот знай, что она не шаг, а десять шагов к коммунизму. Что такое диктатура пролетариата? Это пункт партийной программы. Жизнь же всегда дает на несколько процентов меньше того, чем требует программа, и всегда искаженно. Жизнь этот процент берет за нашу отсталость и неорганизованность. В партийной программе диктатура пролетариата означает, скажем, пятнадцать шагов вперед, а в общечеловеческой практике выходит пока что, может, только