— Да, совершенно верно, но, вообще, просил убежища…

Озеровский посмотрел на свои часы, потом очень выразительно стальным взором на собеседника. Тот понял.

— Я не буду затруднять вас подробностями, ибо я слишком занят для этого. Так вот. В поезде, когда Тужилкин спал, я у него просмотрел портфель — ха-ха-ха (опять барабанный смех) — и нашел вот это посмертное письмо профессора Бордова к Тужилкину.

— А что в нем замечательного?

— Не скажу, прочтите. Если стану рассказывать, лишу удовольствия. Извольте сами вкусить… — и положил на стол конверт, на котором видна была надпись:

«Доктору Тужилкину, единственному другу, способному понять. Вскрыть только ему и только после моей смерти».

Озеровский, не дотронувшись до письма, сказал: ладно.

— Замечательное удовольствие получите, — продолжал собеседник нахваливать письмо, — такие, черт возьми, контрреволюционеры… — и стал прощаться.

— Да, еще один секретик, — вспомнил лысоватый человек. — В нашем губкоме есть донос на вас. Будто вы, как там сказано, «зверски обращались с бандитами». Ну и товарищи же у нас! Один там перец пишет, будто под вашим руководством у бандитов, прежде чем расстрелять, штыком выжигали на лбу красноармейскую звезду…

— А не хотите ли, я вам на лбу сейчас выжгу какой-нибудь герб? — вдруг сказал Озеровский и посмотрел такими глазами спокойными, но ужасными, какие лысоватый человек видывал не раз в детстве на церковной картине, изображающей ад. Глаза сатаны.

Отведя свои взоры на ножку стола, собеседник принял слова Озеровского за шутку и еще раз, но с некоторым дрожанием в голосе захохотал. Потом протянул свою с длинными ногтями руку Озеровскому и вышел вон, не оглядываясь.

Погрузившись в свое мягкое кресло, Озеровский стал размышлять о ничтожестве человеческом. Так временами он любил размышлять о человеческой скверне. Размышлять, никого и ничего не осуждая, а как-то особенно наслаждаясь от созерцания из своего уютного кресла в спокойном, тихом кабинете всей той исподней жизни, которая течет мутным потоком, едва видимым под покровом хороших слов, привычных манер и всяких других для видимости существующих узоров жизни.

2. ПОСМЕРТНОЕ ПИСЬМО ПРОФЕССОРА БОРДОВА

«Не оглашайте этого никому, а держите при себе как человеческий документ. Я ужасно страдал. Физически от голода, холода, катара кишок и т. п., а духовно от того, что вся жизнь в России оборвалась и полетела в пропасть. Было в России так называемое «Смутное время», а сейчас просто «мутное» и — помните мои слова — надолго. Я никогда ни с кем не делился своими «политическими» взглядами, ибо в наше время все политические вопросы суть вопросы нравственно-философские. Стоит ли иллюстрировать примерами? Сейчас Вам приведу один. А сначала скажу, что я не принадлежу к тем плакальщикам, пискулянтам и кликушам, которые рвут на себе волосы от того, что проливается человеческая кровь. Одни ругают большевиков за этот смертный грех, другие предпочитают это делать по адресу белых. Такие люди просто с психологией Коробочки: не слишком ли мало мы пролили крови в сравнении с противоположной стороной? Ой, кажется, продешевили мы кровью, ибо враждебная сторона пролила больше. Но что для меня человеческая кровь? Не более как химическая формула. Я сам человек. Гм! Я не понимаю, почему воспрещается употреблять этих животных для научных опытов, вместо несчастных кроликов и собак. Вы читаете это письмо, значит, для вас ясно, что и самого себя я не исключаю из этого понятия человека. Нет, не человек мне дорог, а то, что сделано им. Если Вы поняли это, привожу Вам обещанный пример.

В Киеве жил, вероятно, небезызвестный для Вас академик-художник М-кин. Однажды, возвращаясь из гостей домой с женою и дочкою, он, приблизительно в двух шагах от своего дома, был остановлен этими… не знаю, как их назвать — быть злодеями они слишком некрасивы, а подлецами — неумны. Словом, всем известными большевистскими красноиндейцами, которые потребовали у него удостоверение личности. Академик исполнил требование. Тогда они предложили ему следовать за ними в участок «для проверки». Вполне понимая логику такого требования, он пошел за ними. Попросил жену не забыть приготовить ему стакан чаю на ночь. Дочку свою, девочку лет семи, поцеловал и сказал, чтоб она скорее ложилась в кроватку.

Когда пять минут спустя жена открывала калитку своих ворот, то услыхала один выстрел. Разумеется, не обратила внимания: тогда весь Киев, как и большинство русских городов, по ночам трещал выстрелами, как крестьянские избы «щелкают» в лютый мороз. Тогда не удивлялись выстрелам. Не удивилась госпожа М-кина и тогда, когда супруг ее не явился всю ночь: разве легко, в самом деле, проверить личность при теперешних средствах связи? Утром же какие-то мальчишки прибежали во двор и сообщили, что недалеко у забора стоит на коленях, спиной к забору, художник М-кин. Его застрелили в лоб. Зачем? Чтобы ограбить? Нет. Все на нем цело: и деньги и часы — все в порядке. А так как вы сами знаете художника М-кина, то понимаете, что существование личных врагов у него исключено. Вы также знаете, что создал художник М-кин за свою 50-летнюю жизнь и насколько его работа велика и ценна. Зачем убили? Неизвестно. Вот вам бессмысленность стихийная, как болезнь, тиф, например. Бессмысленность — вот она и есть то самое поразительное, что есть в большевизме. Потому-то все политические вопросы есть нравственные, ибо нравственность либо отвергает данную стихию, или благословляет ее. Большевизм — сифилис общества. Поймите же, до какой степени я ненавижу большевизм. Во внутреннем и скрытом своем бешенстве против этой, поистине дьявольской, болезни я доходил до исступления и по ночам мечтал о том, как бы я сам один, одним перочинным ножом, перерезал бы всех большевиков, если б мне их подкладывали под нож. Судите сами, мог ли я с такими взглядами хоть единое слово выпустить из уст, которое могло бы не выдать меня целиком. Молчание было замком души моей, страдающей неистовой ненавистью. Пусть дураки думают, что я был «лоялен» к Советской власти, за меня даже хлопотали, когда я сидел в ЧК. Разумеется, фыркнул бы я в лицо и тому, кто вздумал бы считать меня на стороне колчаков, деникиных и пр. Разве я не понимаю, что это модернизированные «тушинские воры» и куклы царизма. О царизме у меня свои убеждения. Каждый крестьянин — хозяин. Хозяин — значит, царь. Другой государственный иерархии, кроме монархии, крестьянин мыслить не может. Республика для крестьянина — это временная распояска, чтоб зашибить побольше землицы. Так крепкий, сытый крестьянин за столом после обеда распоясывается, давая волю желудку, а потом опять брюхо под пряжку. А царь? Нарядный царь в парче и порфире, отягощенный Ливадиями, Алтаями, голубыми реками и синими