— Что ж, если дорогой не отберут. Только, извините, я еду не за картошкой и не для себя, а по поручению союза.

— Это ничего… я думаю… по пути. Вот вам деньги. До свиданья. Будьте добры.

Глазки ее зарделись. Она долго пожимала мне руку, словно я ее задерживал.

— Пожалуйста! Я буду вам очень благодарна!

И опять горячо жала руку, словно на любовном свидании.

— Хорошо, хорошо, — бормотал я.

Ужасно надоедливая особа.

— Так, пожалуйста, я сумею быть благодарной.

Она стояла совсем близко ко мне, и я почувствовал, как от нее пахнет луком.

— Простите, мне некогда, тороплюсь, — спешил я.

Наконец удалилась…

Лезут в голову всякие мысли. А мысли в наших головах все равно что свиньи: перероют, перероют все, да так вверх тормашками и оставят.

Узнать бы, как мужик думает. Вот если поеду от союза за мукой в Тамбовскую, обязательно поговорю с мужиками.

Я побежал в союз, на работу, бегу и философствую. В мире что-то случилось. Большое, непоправимое. Об этом сердце получило смутную весть.

Может быть, такое настроение навеяно пасмурным осенним утром?

В голове непрерывным потоком текут мысли. Одни растворяются или тают, как дым, другие застревают в мозгу. А вокруг меня текут, толкаясь, прохожие.

Всматриваюсь в лица их: у некоторых физиономии деревянные, как чувашские идолы, у других каменные, как халдейские истуканы, у третьих — измятые, как грязный платок. Много лиц простых, безвкусных и бесцветных и черствых, как комки холодной пшенной каши.

Мало лиц, озаренных сознанием.

И кажется мне, что вся улица — это страница большой книги, а прохожие — буквы. Смотрю на них и стараюсь прочесть страницу за страницей. Большая книга называется Москва.

Вероятно, у художников нет красок, чтобы передать современные лица. Где, например, взять такой серый цвет, чтобы изобразить лицо голодного, умирающего в тифу? Где найдется такая желтизна, чтобы нарисовать человека, потерявшего все свое здоровье в земляных рвах и госпиталях? Какое нужно сочетание цветов, чтобы намалевать мальчонку, продающего папиросы на Сухаревке?

Город теперь — это глухой ад.

Бегу на работу в союз. Там шум и галдеж. Измученная улица проходит там в сотнях лиц товарищей рабочих.

Семь, восемь, девять часов работы пробегают быстро, как низкие облака, гонимые ветром. А потом я опять вытаптываю тротуары Москвы, бегу на митинги и собрания.

И уже совсем поздно возвращаюсь домой.

Вечером меня опять посетила соседняя дева. Она уже стала мне ненавистной. Я заметил в ней еще одну прелесть: стихийную жадность ко всему. Увидала, например, сахарин:

— У вас есть сахарин, а у меня нету. Дайте немного.

Ей самой даже неловко от жадности: она краснеет.

Увидала карандаш на столе:

— Подарите мне ваш чернильный карандаш.

И все в том же роде. Думаю, что это у нее болезненность. В обыкновенных условиях она не была бы такой жадной.

Я, кажется, и сам делаюсь таким же. Вот, например, купил сегодня на Сухаревке хлеба и спрятал эту редкость в стол, чтобы соседка не увидела.

— Это что у вас на столе, — заговорила опять соседка, — билет? В Художественный? На когда?

«Ну нет, — подумал я, — этого-то уж я не отдам!» Быстрым движением я схватил билет, открыл ящик стола, чтобы спрятать, и — о, ужас! в этом ящике как раз лежал мой хлеб.

— У вас хлеб, — проговорила девица тоном признания в любви, — такой хороший… должно быть, на Сухаревке…

Я зашагал по комнате.

Вдруг она заложила руки назад.

— Ах, нет… я никогда не могла думать, чтобы у вас было так хорошо. Знаете, с вами я как-то сразу освоилась…

Теперь понятно, что ей надо и за какую цену. Даже сама краснеет, а говорит:

— Вообще, гораздо лучше умереть, чем жить одинокой… Вы, должно быть, тоже одинок… Да, конечно, я это вижу. Сядьте около меня. Ну, что вы ходите, как под барабан?

На меня в упор смотрели «мышиные глазки», и рука ее протянулась нищенски ко мне.

— Ну, — сказала она тихо.

— Что «ну»? — ответил я.

— Так разве я не стою куска вашего хлеба?

От ее слов и тона я захохотал ей в лицо:

— Ха-ха-ха, хотели заработать кусок хлеба с Сухаревки!

Соседка, как мышь, исчезла из комнаты.

Безусловно, прав Деревцов: все надо расценивать на фунты.

КОНФЕРЕНЦИЯ И УЛИЦА

Сегодня открылась конференция.

В коридорах публика расхаживает, группируется, обсуждает.

Я стоял и смотрел в окно. Ко мне подошел Пирский.

— Философствуете?

— Так, шум надоел.

Вдруг мы были оглушены громом рукоплесканий.

Пирский меня схватил за рукав:

— Идемте скорее в зал, должно быть, Лева приехал! (Любил Пирский высоких лиц называть полуименами.)

Мы вошли в зал, на эстраде действительно стоял Троцкий. Он появился быстро и внезапно, как Мефистофель из-под земли. Стеклышки пенсне на глазах его блестели. За ними чувствовался острый живой зрачок. Бросался в глаза широкий и упрямый, как бы двухэтажный лоб да еще кончик бороды, острой, как клинок меча. Так издали. А вблизи хорошо заметны его зеленоватые круглые глаза, обточенные, как морские камешки. Когда с ним разговариваешь, он смотрит прямо в глаза и выставляет немного правое плечо вперед, как бы готовясь отразить неожиданное нападение. Заметно даже, что и нос его немного искривлен. Это к лучшему: правильный нос только мертвил бы лицо.

Председатель конференции сказал что-то приветственное по адресу Троцкого.

Началась овация.

Какая-то высокая и сухая, как жердь, девица в упоении уронила свой портфель, потеряла носовой платок и села на свою шляпу зеленого цвета с красным пером. Один красноармеец, стоящий у самой трибуны, в неистовом восторге взмахивал в воздухе руками, словно вспугивал птиц. И всплески аплодисментов были похожи на трепет тысяч крыльев. Красноармейца в пот прошибло. Впрочем, и всем стало жарко.

Умаялись от восторгов все, а больше всех Пирский. Он аплодировал с таким бестолково верующим лицом, какие бывают у крестьян, когда во время засухи они посматривают на выжженное синее небо и шамкают губами: «Подай, господи, дождичка».

С трибуны, действительно, посыпался дождь… медно-звонких слов.

Троцкий заговорил.

В общем, ничего особенного. Только голос металлический, и любит слова, нарочито их выбирает. В чем же магнетическая сила его? Нет, сила не в словах, а в музыке голоса. В умении вовремя перевести дух, вовремя передохнуть. Где надо — сказать громче. Где надо — спаузить. А где надо — пустить слово с языка так, как стрелу с тетивы, пустить, и чтобы видно было, как слово-стрела вонзается в сердце слушателя.

И еще сила его в фигуре. Широкие плечи и какие-то объемлющие руки.