уронил меч, подхватил Джеймса под спину, чтобы удержать, и, опустив глаза, увидел, что он смотрит мимо меня, в сумрак левой кулисы. Там на краю освещенного пространства стояла Гвендолин с пустым потрясенным лицом. Бок о бок с ней я увидел декана Холиншеда, а еще рядом был – детектив Колборн, и значок у него на бедре поблескивал под звездами из оптического кабеля.

Пальцы Джеймса впились в мои руки. Я сжал зубы и медленно опустил его на пол. За нашей спиной уводили с авансцены в кулису Мередит. Камило смотрел ей вслед с потемневшим от вопросов лицом.

Мередит: Не спрашивай, что знаю.

Камило: С ней пойдите. В отчаяньи она; смотрите в оба.

Последний второкурсник покинул сцену. Я склонился над Джеймсом. Фиолетовая лента, какие у нас изображали кровь, выпала из расстегнутого ворота его рубашки, и я медленно вытащил ее, пока он говорил.

– То, в чем меня ты обвинил, я сделал, – произнес он. – Не менее, чем все, – и много больше, со временем все станет ясно. – Он задрожал подо мной, и я положил руку ему на грудь, чтобы его унять. – Все ушло, и я уйду. – Его губы сложились в усталую улыбку. – Но кто ты, кто / навлек судьбу на голову мою? / Когда высок ты родом, я прощаю.

– Что ж, отвечаю милостью на милость. – Я стянул с лица шарф. Больше я ничем не мог его утешить. – Я Эдгар, твоему отцу я сын.

Я взглянул в кулису. Мередит стояла рядом с Колборном, что-то шептала ему на ухо. Поняв, что я на нее смотрю, она сомкнула губы и медленно покачала головой. Я снова повернулся к Джеймсу.

– Как справедливы боги, – сказал я, – пороками, что нам приятны, боги / Карают нас.

Джеймс судорожно рассмеялся, и я ощутил, как что-то глубоко у меня между легкими раскололось надвое.

– Ты верно говоришь, – сказал он. – Круг завершило колесо; я здесь.

У нас за спиной заговорил Камило, но я его едва слышал. Следующая моя реплика предназначалась ему, но вместо этого я адресовал ее Джеймсу:

– Достойный принц, я знаю.

Какое-то время он смотрел на меня, потом поднял голову и потянул меня к себе. Поцелуй был почти братский, но не вполне. Слишком хрупкий, слишком болезненный. По залу пронесся шепот удивления и замешательства. У меня колотилось сердце, оно так болело, что я укусил Джеймса за губу. Я почувствовал, как у него сбилось дыхание, и отпустил его, опустил обратно на пол. Повисла слишком долгая тишина. Какая бы реплика ни была у Камило, он ее забыл, поэтому я заговорил вне очереди:

– Все расскажу; и пусть, когда закончу, порвется сердце!

Дальше я не помнил. Да и неважно. Камило прервал мою речь, возможно, чтобы наверстать упущенное, он запинался, голос его был неустойчив. Джеймс неподвижно лежал на полу, будто жизнь Эдмунда покинула его, а того, что осталось от его собственной, не хватало, чтобы пошевелиться.

Камило:

Коль дальше будет все грустней – не надо;

Не то совсем слезами истеку.

Я больше не мог говорить. У меня отняли голос. Одна из второкурсниц, поняв, что ни Джеймс, ни я больше ничего не скажем, метнулась на сцену и разрушила чары, погрузившие всех в оцепенение.

– На помощь!

Я дал Камило с ней поговорить. Смерти были сочтены и учтены. Пришла очередь уносить Джеймса, но ни один из нас не шевельнулся, с болью понимая, что ждет нас по ту сторону занавеса. Слуги и герольды произносили наши реплики робкими неверными голосами. Вышел Фредерик с мертвой Рен на руках. Он тоже осел на пол и, что бы кто ни делал, умер, раздавленный тяжестью горя. Камило – последний бастион нашего рушащегося мира – завершил пьесу, как мог, речью, которую должен был произнести я.

Камило:

Мы, повинуясь горьким временам,

От сердца скажем, не как должно нам.

Со стариками жизнь была жестока —

Не пережить и не прожить нам столько.

Звезды погасли все разом. На мир обрушилась тьма. Зрители медленно, неуверенно перешли к аплодисментам. Я держался за Джеймса, пока свет снова не включился, потом помог ему подняться. Рен и Фредерик ожили, как ходячие мертвецы. Филиппа, и Мередит, и Александр явились из кулис, не поднимая глаз. Мы скованно поклонились в пояс и дождались, чтобы свет снова погас. Когда это произошло, мы единым строем двинулись в кулисы. За нами закрылся занавес, тяжело качнулся бархат, отсекая мягкий человеческий шум зала – там вставали на ноги, приходили в себя.

Впереди ожило рабочее освещение сцены. Студенты первого и второго курсов ежились при виде незнакомого лица Колборна. Он медленно вышел вперед со своего места за линией декорации, глядя на Джеймса, как будто в мире больше никого не было.

– Что ж, – сказал он, – нельзя же вечно притворяться. Ты готов рассказать мне правду?

Джеймс пошатнулся рядом со мной, открыл рот, собираясь заговорить. Но прежде, чем он успел произнести хоть звук, я шагнул вперед, решение уже было принято, принято в то мгновение, едва оно вспыхнуло, рождаясь.

– Да, – сказал я. Колборн обернулся ко мне, не веря своим глазам. – Да, – повторил я. – Готов.

Сцена 7

Огни и сирены. Снаружи, на бессодержательном воздухе, зрители в лучших нарядах, техники в черном, актеры в костюмах смотрели, как Уолтон сажает меня на заднее сиденье машины с надписью «Полицейское управление Бродуотера» на борту. Все шептались, таращились, тыкали пальцами, но я видел только своих однокурсников, прижавшихся друг к другу, как в тот день на причале, всё заново. Лицо Александра было исполнено такой печали, что для удивления места не осталось. На лице у Филиппы было только отчаянное замешательство. У Рен – пустота. У Мередит что-то яростное, для чего у меня не было слов. А на лице у Джеймса – отчаяние. Ричард стоял с ними рядом, такой осязаемый, что казалось чудом, что его больше никто не видит; его глаза горели черным пламенем, он почему-то все еще не был удовлетворен. Я опустил глаза и взглянул на наручники, уже поблескивавшие у меня на запястьях, потом откинулся на потрескавшуюся кожаную спинку сиденья. Колборн захлопнул дверцу, и я остался в тесной тихой темноте, пытаясь дышать.

Следующие сорок восемь часов я провел в допросной, где не было окон, трогая кончиками пальцев стаканчики с тепловатой водой и отвечая на вопросы Колборна, Уолтона и еще двух офицеров, чьи имена я забыл, едва услышал. Я рассказал историю так, как рассказывал Джеймс,