ней, захлопнул дверцу и пинал ее, пока она не встала ровно, на звук мне было наплевать. Замок царапнул дверцу, когда я пихал его обратно в петли, и я без колебаний защелкнул его. Спотыкаясь, я отошел, пару секунд посмотрел на шкафчик и снова заторопился к лестнице; от подошв моих ног к макушке поднималась горячим пьянящим потоком паника.

Я пробежал два коридора за сценой, слушая просачивавшийся сквозь стены шум и ропот зрительного зала. За задником мимо меня промчались в кулисы двое второкурсников; когда я пронесся дальше, они стали тыкать пальцами и шептаться. Я распахнул дверь гримерки, и все дружно подняли глаза.

– Где ты, твою мать, шляешься? – рявкнул Александр.

– Простите! – сказал я. – Я просто… потом объясню. Где мой костюм?

– Ну, в нем Тимоти, потому что мы не знали, где ты!

Я развернулся и увидел, что Тимоти (второкурсник, обычно игравший мятежного слугу Корнуолла) уже вскочил с зеленым лицом и ролью в руке.

– Черт, прости, – сказал я. – Тим, давай его сюда.

– Слава богу, – сказал он. – Слава сраному богу, я пытался выучить твой текст…

– Извини, тут кое-что случилось…

Я быстро надевал то, что он сбрасывал, борясь с сапогами, перевязью, мундиром. Гул зрительного зала, потрескивавший в динамике у нас над головой, зашуршал и стих. Из зала донесся тихий вздох, и я понял, что дали свет на небесный дворец Лира.

Кент: Я думал, королю герцог Олбени больше по сердцу, чем Корнуолл.

Глостер: Так нам всегда казалось; но теперь, при разделе королевства, не понять, какого из герцогов он ценит выше, потому что равенство столь выверено, что любопытству никак не выбрать из отведенных им частей.

Кент: Ведь это ваш сын, милорд?

Я взглянул на Александра, который стоял на коленях, шнуруя мои сапоги, пока я возился с пуговицами жилета.

– Джеймс уже на сцене? – спросил я.

– Надо полагать. – Он так сильно дернул шнурки, что я едва не потерял равновесие. – Стой смирно, чтоб тебя.

– А Мередит? – Я потянулся за галстуком.

– Полагаю, в кулисе.

– Значит, она здесь, – сказал я.

Он поднялся и принялся вдевать мой ремень в шлевки.

– А где ей быть?

– Не знаю. – Пальцы меня не слушались, тряслись, не в силах завязать знакомый узел. – Прошлой ночью ее не было.

– Потом будешь об этом переживать. Сейчас не время.

Он слишком туго застегнул мне ремень, сгреб со стола мои перчатки. Я взглянул в зеркало. Волосы мои были дико взлохмачены, на щеках блестел пот.

– Жутко выглядишь, – сказал Александр. – Заболел?

– Как будто болен от работы мыслей[73], – произнес я, не сумев удержаться.

– Оливер, какого…

– Не обращай внимания, – сказал я. – Мне пора.

Я выскользнул в переход, прежде чем он успел что-то сказать. Дверь тяжело закрылась за мной, и я остановился, держась за ручку, вынужденный постоять неподвижно из-за чудовищной сосредоточенности, требовавшейся – в то мгновение – просто для того, чтобы дышать. Я закрыл глаза, освободив мозг от всего, кроме вдоха-выдоха, пока меня не вернула к жизни последняя строчка первой сцены. Голос Мередит, низкий и решительный:

– Нам надо что-то делать.

Я направился в кулисы.

Спотыкаясь, я шел вдоль декорации в немилосердной тьме за сценой, пока мои глаза не привыкли к холодноватому свету рабочей лампы в суфлерском углу. Помреж заметил меня и зашипел в гарнитуру:

– Рубка? У нас тут живой Эдгар. Нет, оригинал. Вид потрепанный, но одет и к выходу готов.

Он прикрыл микрофон ладонью, пробормотал:

– Друг, Гвендолин тебе яйца оторвет, – и вернулся к наблюдению за сценой.

Я на мгновение задумался, что бы он сказал, поведай я ему, что Гвендолин меня сейчас волнует меньше всего.

На сцене Джеймс склонил голову в сыновнем почтении.

Глостер: Лучшее наше время в прошлом. Интриги, предательство, лживость и череда гибельных бед не дадут нам покоя до могилы. Отыщи этого злодея, Эдмунд…

Рот Джеймса дернулся, и я вспомнил, что он твердил прошлой ночью и как мне было не по себе. Глостер закончил речь и пошел по усыпанному звездами полу в противоположную кулису.

– Вот, – произнес Джеймс, когда он скрылся, – вот изумительная дурость нашего мира, когда удача от нас отвернется, – часто из-за того, что ведем себя неумеренно, – мы виним в наших бедах солнце, луну и звезды… словно мы злодеи по необходимости; дураки по принуждению небес; плуты, воры и предатели по воле господствующих сфер; пьяницы, лгуны и прелюбодеи по принужденному повиновению планетарным влияниям; и все зло в нас от божественного промысла!

Он взглянул в небо, сжал кулак и погрозил звездам. На его губах расцвел смех, зазвеневший у меня в ушах смело и бессовестно.

– Прелестное оправдание для потаскуна – возложить ответственность за свою козлиную повадку на звезды! – Он поднял палец, ткнул в одно из сотен созвездий и заговорил задумчивее: – Отец сопрягся с моей матушкой под Хвостом Дракона, а уродился я под Большой Медведицей, вследствие чего груб и похотлив. – Он снова рассмеялся, но теперь смех прозвучал горько. – Я стал бы тем, кто есть, мерцай над моим ублюдством целомудреннейшая звезда небесного свода. Эдгар…

Он помедлил, но было причиной того сомнение, что я выйду, или его тяготило что-то большее, я не знал. Я осторожными шагами ступил в наш звездный мир.

– Что скажешь, брат Эдмунд? – спросил я второй раз за восемнадцать часов. – О чем ты так серьезно размышляешь?

Шаг за шагом мы гладко прошли тот же разговор, что поломали прошлой ночью. Вместо лица у Джеймса была маска. Он подавал текст ровно, как всегда, не замечая неверия, испуга и ярости, грозивших разорвать меня пополам всякий раз, как я на него смотрел. Когда я произнес:

– Злодей какой-то мне чинит обиды! – Мои слова прозвучали жестко и весомо.

– Боюсь того же, – медленно выговорил он, но потом соскользнул в прежнюю шелковистую протяжность.

Я забыл мизансцену и стоял неподвижно, отвечая без выражения, на автомате.

Когда он снова договорил, я резко произнес:

– Мне скоро ждать вестей?

– Я в этом деле ваш слуга, – ответил он.

Пришел мой черед уйти со сцены, но я остался. Я ждал, ждал так долго, что ему пришлось взглянуть сквозь Эдгара и увидеть вместо него меня. В его глазах мелькнуло узнавание и вместе с ним искра страха. Я развернулся, чтобы уйти, и, двигаясь в кулису, услышал, как он снова заговорил, немного слабее.

Джеймс:

Достойный брат

Так по природе зло творить не склонен,

Что и не ждет его; так глупо честен,

Что я его взнуздаю и поеду!

Его бахвальство внезапно прозвучало фальшиво.