– Она знала, – сказал я, только это кружилось на повторе у меня в голове. – Она знала?

– Она вела себя так спокойно, как будто ждала этого. Даже не стала ни о чем спрашивать, просто завела меня в дом и наверх, не знаю как. Меня так трясло, что ей пришлось меня раздевать, но как только она ушла, чтобы сжечь все, на чем была кровь, я просто принялся блевать и не мог остановиться, пока…

Он резко замолчал и сделал в мою сторону странный жест, словно я должен был закончить предложение.

– О господи, – сказал я. – Я.

Не до конца проснувшийся, неодетый. Он. Сжавшийся с колотящимся сердцем на полу.

– Ты мне не сказал. – Я этого не понимал, пока не произнес, и это одно было хуже всего остального. – Почему ты мне не сказал?

– Я не хотел, чтобы ты знал, – ответил он. Сделал еще шаг ко мне, и на этот раз я не отступил. – Филиппа – может, она сумасшедшая, не знаю, ее ничем не пробьешь, – но ты? Оливер, ты…

Голос подвел Джеймса, и за его отсутствием он снова сделал жест в мою сторону, но эту мысль я за него закончить не мог.

– Я что, Джеймс? Не понимаю.

Он опустил руку и снова беспомощно, безнадежно пожал плечами:

– Я никогда не хотел, чтобы ты смотрел на меня как сейчас.

Наверное, на лице у меня был и ужас, но не по той причине, о которой думал он. Я смотрел на него в холодном свете луны, такого хрупкого, маленького и напуганного, и тысяча вопросов, которые с Рождества толпились вокруг меня всякий раз, как я на него смотрел, таяла, плавилась и уменьшалась, пока не остался только один.

– Оливер?

– Да? – сказал я, этим единственным словом принимая сразу все.

Я не помнил, когда он начал плакать, но у него на щеках блестели слезы. Он смотрел на меня с недоверием и растерянностью.

– Все хорошо, – сказал я себе в той же степени, что и ему. Оглянулся на КОФИЙ и как-то успокоился, снова услышав в голове Гамлета: Все дело в готовности. – Все будет хорошо, – повторил я, хотя едва ли когда-нибудь был в чем-то уверен меньше. – Мы со всем разберемся, а теперь нам надо возвращаться.

Я понятия не имел, что значило это «все» или какой смысл вкладывал в него Джеймс.

– Нам надо возвращаться и вести себя как ни в чем не бывало. Сегодня надо продержаться, а потом будем беспокоиться. Хорошо?

Что-то – облегчение ли, надежда – наконец согрело его лицо.

– Ты что…

– Да, – сказал я, дав единственный возможный ответ на все, что ему могло захотеться узнать. – Идем.

Я повернулся в сторону КОФИЯ. Джеймс схватил меня за руку.

– Оливер, – произнес он вопросительно.

– Все хорошо, – повторил я. – Потом. Мы со всем разберемся.

Он кивнул, опустил глаза, но я почувствовал, как его пальцы крепче вцепились в мою руку.

– Идем.

Мы побежали обратно в театр, проскользнули в боковую дверь и разделились, когда я пошел в кулисы, а он в другую сторону, к туалету, смыть с лица все следы переживаний. На краткое мгновение я всерьез задумался о том, возможно ли еще какое-то «хорошо» или что-то подобное. Но так разбивает сердце трагедия вроде нашей или «Короля Лира» – заставляя тебя верить, что финал еще может оказаться счастливым, до последней минуты.

Сцена 6

Вторая половина спектакля безудержно летела вперед. Я был безумен и не в себе, как и положено Тому из Бедлама, но Фредерик и Глостер, видимо, уловили перемену, потому что к концу четвертого акта оба подозрительно на меня посматривали. Пятый акт начался с того, что Джеймс отдавал распоряжения войскам. Он говорил с несомненной настойчивой спешкой – наверное, ему так же, как мне, не терпелось доиграть спектакль, уединиться со мной в Башне и решить, что делать дальше. Он отрывисто поговорил с Рен, словно не видя ее, и к Фредерику отнесся с тем же холодным безразличием. Пришел Камило в сопровождении Филиппы и Мередит – которая выглядела такой виноватой, что я поверил: она на самом деле могла кого-то отравить. Я таился в тени у задника, дожидаясь своего выхода и финала.

Филиппе быстро стало нехорошо, она ухватилась за руку Камило, чтобы устоять.

Филиппа: Так дурно мне, так дурно!

Мередит (в сторону): Если нет, я впредь не верю снадобьям.

Джеймс (Камило, бросая перчатку):

Вот мой ответ. Кто в мире ни назвал бы

Меня предателем – он подло лжет.

Он возвысил голос, чтобы вызвать меня из укрытия. Кликнули герольдов, пропели трубы; Филиппа упала, и ее унесла со сцены стайка второкурсников.

Герольд (читает): «Если кто из людей благородного рода и звания, находящихся при войске, утверждает, что Эдмунд, называющий себя графом Глостером, повинен во многих злодействах и изменах, пусть выйдет, тот готов отстоять себя в бою».

Я вдохнул сквозь шарф, повязанный поверх носа и рта, чтобы меня не узнали, и вышел, положив руку на рукоять меча.

Я:

Утратил имя я;

Его измены зубы обглодали.

Но благороден я, как мой противник,

Которого пришел я одолеть.

Камило: И кто же это, кто противник ваш?

Я: Кого сюда прислал граф Глостер, Эдмунд?

Джеймс: Он сам пришел. Что у тебя к нему?

Я зачитал перечень его грехов, который он выслушал с пристальным, очень личным вниманием. Когда он ответил, в его голосе не было обычных злобы и высокомерия. Его слова звучали задумчиво, в смиренном осознании собственной лживости.

Джеймс:

По праву рыцаря – брезгливо пну

Обратно. Подавись своей изменой!

Поганой ложью сердце затопи.

Она тебя пока едва задела,

Но я мечом дорогу ей пробью —

Там упокоится.

Мы вытащили мечи, поклонились друг другу, и начался наш последний поединок. Мы двигались почти как один человек, клинки сверкали и блестели под искусственными звездами. Я начал одолевать, наносить больше ударов, чем получал, тесня Джеймса к узкому устью Моста. На лбу и горле у него блестел пот, ноги двигались все более неуклюже. Я загнал его глубоко во враждебную тьму зрительного зала, дальше ему идти было некуда. Последний удар стали о сталь эхом отозвался у меня в ушах, и я вонзил рапиру ему под руку. Он схватился за мое плечо, задохнулся, его клинок со стуком упал на зеркальный пол Моста. Я тоже