Уже ближе к вечеру Владимир наконец заговорил с княгиней о деле. Они остались одни в шатре. Из-за полога врывался холодный осенний ветер, Вышеслава мёрзла и куталась в долгий плащ. Она сразу как-то помрачнела, поскучнела, когда слушала Владимировы слова.

— Важный у меня к тебе разговор, сестра, — начал князь, но Вышеслава тут же с лёгкой насмешкой перебила его:

— Уж догадалась. Иначе б не приехал. Не просто ж меня проведать восхотел. Все вы такие. Всё у вас дела, всё заботы разноличные. Да ладно уж, сказывай.

— Ведомо мне, что муж твой, вняв наветам худого, недостойного князя Изяслава, воевать измыслил землю Русскую. Неправое дело затеял князь Польский. На твоего и моего отца меч он точит.

— А что наши с тобою отцы створили, Владимир?! — воскликнула, вдруг вспыхнув гневом, Вышеслава. — Почто нашего деда ряд порушили они?! Видел бы ты, как убивается бедный, несчастный дядя Изяслав!

— «Убивается»! — насмешливо передразнил её Мономах. — Да ведомо ли тебе, из-за чего сия котора вышла?

— Ну, захотел отец больше власти, — захлопала глазами Вышеслава, в голосе её мигом пропала уверенность. — Тако князь Изяслав сказывал.

— Ложь он молвил. Простодушна ты, веришь всему, что говорят, сестра. Нельзя так. Княгиня ведь, не простая девка, чай. Уж прости за слова сии грубые. — Владимир вздохнул, с тревогой воззрившись на обиженно вскинувшую вверх голову Вышеславу. — Знай же: то Изяслав лихое измыслил. Восхотел он лишить столов и моего, и твоего отца. И, сведав о том, пошли тогда князья Святослав и Всеволод на Киев и прогнали Изяслава. И ещё ведай: в Киеве ни простой люд, ни купцы, ни иереи, ни бояре не хотели Изяслава князем великим зреть. Ибо вовсе не твой отец, княгиня, но Изяслав дедовы заветы порушил. Ты вспомни-ка, что в стольном было четыре лета тому. Сколь народу невинного погубили тогда! В общем, тако скажу, сестра: зря князь Польский в наши дела мешается. Говорил ему, чтоб почаще на заход, на германцев оглядывался. Не внемлет. Может, ты вразумишь его?

Владимир замолчал, устало подвинувшись на кошмах.

Вышеслава нервно вскочила на ноги, прошлась, поглаживая подбородок, потом села обратно на столец рядом с Владимиром и, в задумчивости подперев кулачком щёку, тихо сказала:

— Думаю, не пойдёт Болеслав на отца ратью. Изяславу он не шибко-то и поверил. Ведает бо по прежним делам: не держит дядя слова свово, слаб. Да и вот послушала я тя, уразумела: притворщик и обманщик Изяслав еси! Потолкую я с мужем. Мыслю, уговорю его на мир пойти. Германцы покуда не опасны, смута у их, да вот чехи в последнее лето досаждают нам вельми. На то и напирать буду. Ныне отъехал Болеслав наказы панам и воеводам отдавать, но заутре жду его, воротиться должон. Вот и побаим тогда.

Сестра говорила спокойно, взвешенно, Владимир невольно изумился и восхитился ею. Вот жёнка, сидеть бы ей, вышивать, прясть, а она паче мужа иного в державных делах разумеет!

«Ну да не простого же роду — княжеского! — Мономах улыбнулся. — Нашего, Рюрикова корня. В нашем роду жёны разумом свёрстны».

А Вышеслава внезапно вмиг опять отринула свою серьёзность.

— Давай об ином. Надоело о ратях и мирах. Как тамо отец ноне? Здоров ли? А Ода? Сына родила, сказывают? Брат мне будет. Как прозвали? Ярославом, в честь деда? Лепо, вельми лепо. А у Роксаны с Глебом уже двое чад! Жаль, давно не видала их. Так бы хотелось обнять брата возлюбленного и подругу милую! А помнишь, Владимир, как ты в саду яблоки рвал, а мы с Одою тя дразнили? А как я Святополка выхлестала? И как вы извинялись потом? — Вышеслава звонко расхохоталась. — Ох, и смешно, и грустно. Давно было, не воротишь прошлого.

Сестра стрекотала без умолку, и Владимир едва успевал открывать рот, чтобы вставить то или иное слово.

Когда наконец Вышеслава замолчала, Владимир тяжело поднялся с кошм, поклонился ей в пояс и поблагодарил за радушный приём.

— Спаси тебя Бог, сестрица, за хлеб-соль, за слова твои добрые, но, прости уж, езжать мне пора.

— Брате, брате, не уходи! Оставайся! — вдруг вскричала Вышеслава.

Она бросилась Владимиру на шею, рыдая, горячо расцеловала его и умоляюще вымолвила сквозь слёзы:

— Не бросай меня здесь! Страшно, тяжко! Чужие люди! Чужая молвь! Латинские ксёндзы, злые, противные! Вельможи спесивые! Шляхта горластая! Домой хочу, в Киев, в Чернигов! Увези меня!

— Вышеслава, милая, успокойся. И пойми: не вольны мы. Должон идти я. Дела державные. Да и ты... Ты тоже не простолюдинка.

Он не знал, что говорить, и растерянно кусал уста. Глупыми и совершенно ненужными казались ему сказанные только что слова. Да и чем мог он утешить несчастную Вышеславу?

— Вот все вы такие! — вздохнула княгиня, вытирая платком слёзы. — Ладно, ступай. Даст Бог, свидимся.

Она перекрестила его на прощанье и поцеловала в лоб.

С двояким чувством, испытывая, с одной стороны, облегчение от обнадёживающего разговора с сестрой, а с другой — глубокую жалость к Вышеславе, покинул Владимир ляшский лагерь.

«Вот сколь тяжка доля дочери княжой — до скончанья лет своих вдалеке от родных мест жить, средь людей чужих», — думалось молодому князю.

Ночью он никак не мог заснуть, вспоминая слёзы на красивых сестриных глазах.

...На третье утро Владимира разбудил звон медного била[280]. Вскочив с постели, наспех натянув рубаху и набросив на плечи кафтан, князь выбежал в горницу. Взволнованный, Годин спешил ему навстречу.

— Княже! Болеслав у врат! Хощет с тобою говорити! — выпалил он.

«Неужто Вышеслава помогла?! Столь скоро?!» — недоумённо пожал плечами Владимир и с едва сдерживаемым любопытством приказал немедля открыть ворота.

...Опять они сидели в освещённой свечами и факелами мрачной палате с охотничьими трофеями и майоликовыми щитами на стенах.

— Князь Владимир! — торжественно говорил Болеслав. — Долгие дни и ночи думал я. И порешил наконец, что лучше жить нам, как добрым соседям, чем, подобно злым собакам, лаяться и кусать друг дружку. Да будет мир! На том слово моё крепко! — Помолчав немного, он добавил: — И княгиня моя о том же просила.

— Мир, — не сдержавшись, улыбнулся Владимир. — Да будет тако. Рад я, что внял ты, светлый князь, речам