– Предпочитаю водку.

– Я знаю, – вздохнул зять, – но от души для души, так сказать. Мы вам будем помогать, Степан Аркадьевич. Наташка будет приезжать. И вы приезжайте. Мальчики будут очень скучать.

И протянул руку.

Виски Степан Аркадьевич потом убрал в сервант со свадебными бокалами и решил, что поставит на стол в Новый год, дочери сделать приятное. Но не срослось. Не случилось.

Поэтому утром 31 числа он стоял в кухне и осматривал содержимое открытого холодильника и двух шкафчиков. Еды было много. Есть ее было некому, готовить не для кого. Мальчишки, которые до визга обожали копченую колбасу, уехали, а три палки один Степан Аркадьевич осилить точно не смог бы. Но праздник уже было не отменить – все-таки Новый год раз в год, и что ж теперь, сидеть, посыпав голову пеплом?.. Пока человек дышит, жизнь продолжается, решил Степан Аркадьевич и пошел в магазин за банкой зеленого горошка – это было единственное, что обожала Наташка и закупала всегда сама в большом количестве. Какой стол без горошка, подумал он, накручивая вокруг шеи шарф. Как будто и не праздник, думал он, закрывая длинным круглым ключом непослушный дверной замок.

На улице шел снегопад, задувал ветер, разматывая куски сугробов в ледяном танце. В торце дома, около старого тополя и детских качелей, сломанных уже пять лет, лежала какая-то черная куча. Проходя мимо, Степан Аркадьевич даже не сразу понял, что эта куча – человек. Он по инерции сделал еще несколько шагов, пока визуальный образ достигал центра мозга, а потом развернулся и резво потрусил обратно, размахивая авоськой. Добежав до кучи, которая казалась бы кучей тряпок, если бы из нее не торчала кисть руки, Степан Аркадьевич учуял чудовищный запах, который разливался в морозном сыром воздухе, как морожены архангельски песни, буквально узорочьем. Невыносимо пахло не только грязным телом и бедой, но и пожаром. Как пахнет пожар, он знал не понаслышке – запах пожарного дыма не перепутаешь ни с каким другим дымным запахом: ни с баней, ни с костром, ни с мангалом. Он протянул руку в перчатке и слегка потряс лежащего человека за плечо.

– Товарищ, эй.

Фигура безвольно мотнулась на земле, перевернулась, явив наружу очевидно мертвое лицо. Степану Аркадьевичу стало страшно и тоскливо. Мертвецов на своем веку он перевидал достаточно, но вид этого тела, черной кучей лежащего в белом снегу в новогодний вечер, измученное синюшное лицо, обтянутое кожей, впалые щеки, как будто мертвец голодал долгое время до того, как скончался, – все это приводило в тоску и ужас. Степан Аркадьевич, не отрывая взгляда от тела, начал шарить по карманам в поисках мобильного телефона, чтобы вызвать скорую и полицию. Но чем пристальнее он его разглядывал, тем очевиднее было, что с мертвецом что-то не так. Он был как минимум весьма странно одет – вещи, грязные и изорванные, были когда-то очень добротными, но явно не из этого века. Незнакомец производил впечатление своей одеждой – такой же, как на старых дедушкиных фотографиях, стоящих в серванте. И это пальто, перевязанное грязной веревкой, и широкие брючины, торчавшие из-под него, и даже узел галстука создавали совершенно отчетливый ретросилуэт, как говорила Наташка, радостно ушивая под себя бабушкины платья. И силуэт этот был довоенным, строгим и геометричным, Степан Аркадьевич помнил эти вещи из детства, когда дед при нем иногда доставал из шкафа и вешал обратно пиджак с роскошными подплечниками в талию, широкие брюки, ботинки-американки.

«Что за ерунда, – подумал он, – неужели актер какой-то перепился и замерз?»

– Гражданин, – раздался за спиной низкий бас с типичной пролетарской хрипотцой, – не надо звонить никуда. Я сейчас товарища своего заберу, вы не переживайте.

Степан Аркадьевич обернулся и нашел за спиной маргинального гражданина в грязном пуховике-дутике, ростом с небольшую тумбочку и такого же объема вширь. Рожа гражданина была почему-то в черных полосах гари, и пахло от него точно так же, как и от мертвого тела.

– Ты кто? – неожиданно для себя спросил воспитанный и даже несколько чопорный Степан Аркадьевич.

– Я? Дымовой. И он дымовой. А ты Серенков Степан Аркадьевич, отец Наташи Лаптевой, дедушка Моисея и Арсения, тесть Авигдора Лаптева.

Степан Аркадьевич, совершенно обалдевший, хлопал глазами, но через несколько секунд в нем из черной глубины восстал старший лейтенант Степка Серенков и взревел голосом, которым он на заводе, бывало, мог и станок перекричать:

– Ты кто, скотина, и зачем дочь мою знаешь?!

Совершенно не обращая на бычий рев никакого внимания, человек ростом с тумбочку, на которую натянут грязный пуховик, обошел Степана Аркадьевича и наклонился над мертвым телом. Потом неожиданно ласково потрогал рукой острую синюю скулу и, поглаживая труп по голове, принялся что-то шептать, как мать, укачивающая свое дитя. Тело начало как будто уменьшаться в размерах, размываться, рассыпаться прахом под этот тихий неразборчивый шепот, и вот уже от него осталась только кучка черного пепла в белом снегу, и ничего больше.

Квадратный гражданин поднялся, вздохнул, набрал полные руки снега и от души растер им лицо.

– Бедняга, – сказал он и задрал голову наверх, вглядываясь в уже потемневшее небо, в котором начинали зажигаться звезды, – а мы его найти не могли. Видимо, в блокаду и умер.

– В смысле, в блокаду? – не понял Степан Аркадьевич. – В ту самую?

– А ты какую-то другую помнишь? – усмехнулся квадратный гражданин – А водка у тебя есть?

– У меня и виски есть, – неожиданно для себя ответил Степан Аркадьевич. – Двенадцатилетний. Зять подарил. – Он замер, вслушиваясь внутрь себя. Страха отчего-то не было.

– Хороший зять, толковый, – ухмыльнулся гражданин и протянул Степану Аркадьевичу руку. – Старший дымовой Сорокин. Очень приятно.

Под бой курантов они сдвинули рюмки, и дымовой достал из кармана штанов банку консервированного горошка, которой там раньше было и не угадать. Впрочем, к этому моменту Степана Аркадьевича не удивляло уже ничего. Зятев виски они выпили, пополашка водки была почти допита, и из серванта извлекли бутыль вишневой Наташкиной настойки, в которую она никогда не добавляла сахара. Говорила, что сахар только портит вкус.

Дымовой снял со стены старую гитару, к которой Степан Аркадьевич сам не прикасался уже лет двадцать пять точно, и тихонько пощипывал струны, что-то бубнил под нос, покачивая ногой в носке. В носке на месте большого пальца зияла внушительных размеров дыра. Постепенно бубнение обретало форму и звучание:

– …мне жалко, что я не зверь, бегающий по синей дорожке, говорящий себе «поверь», а другому себе «подожди немножко»…[3]

– А ты-то как в дымовые попал, а, Сорокин? – спросил Степан Аркадьевич и зачем-то посмотрел на фотографию Евгении Павловны. Там ей было двадцать четыре года, и она стояла, молодая, смеющаяся и круглая