шагнул в мерзлый сыпучий снег. Идти ему было немного легче, чем тем, кто прошел здесь до него, дорога в снегу оставлена ими широкая, но очень уж сыпучая. Павлов проваливался в хрустящее белое крошево по пояс, хрипел, кашлял на ходу, вышибал изо рта и ноздрей твердые ледяные затычки.

Ему очень хотелось оглянуться, ему надо было бы оглянуться, но он не мог этого сделать, словно у него окаменела, не поворачивалась шея, – шел и шел вперед, раздвигая ногами, телом, руками завалы снега.

В голове мелькнула мысль, что Мишка стрелять побоялся, когда глядел ему в глаза, – это очень тяжело – стрелять в человека, чьи глаза смотрят на тебя, а в спину пошлет пулю, даже не поморщившись… Павлов устало отогнал эту мысль от себя: никчемная она. Хотелось плакать. Давно он не ощущал себя так подавленно, так мерзко, как сейчас. Он выругался.

Неожиданно сбоку, из разъема заснеженных стволов на него вывалилась дюжая серая фигура.

– Ваше благородие! – услышал он.

Это был Дремов – по макушку в белой намерзи, в сосульках, в ломкой заиндевелой одежде, будто Дед Мороз, и с красными слезящимися глазами.

– Это я, Дремов.

– Вижу.

– Я вернулся вас искать… Батальон вышел целиком, а вас нету.

– Потери большие?

– Я видел трех убитых, волокли на ветках, а чего там еще – не знаю. С моей кочки не видно.

– Ладно, Дремов. – Штабс-капитан оперся на ижевца рукой, услышал, как в горле заскрипело что-то слезное, как у коростеля, попавшего под косу, руками отер лицо, глаза и, не слыша самого себя, повторил: – Ладно, Дремов…

– Жить будем, ваше благородие, – пробормотал тот, настороженно глянул в одну сторону, потом в другую, озабоченно наморщил лоб: – Вам не помочь, ваше благородие?

– Не надо.

– А чего краснюки нас не преследуют?

– Зачем им соваться в тайгу? Они нас загнали сюда, в бурелом, а сами пошли по дороге.

– С чехословаками спелись, значит? – Дремов сплюнул.

– Спелись.

– Теперь они нас к железной дороге ни за что не подпустят. Отвратительный народец. Даже не думал, что братья-славяне, свои люди, могут быть такими гадкими, – сказал Дремов и снова сплюнул себе под ноги.

За спиной, за сыпучими увалами, за сосновой чащей, в глубине пространства задавленно пискнул паровоз, прогрохотал колесами, пустил в ближайший сугроб свистящую струю пара. В душе штабс-капитана шевельнулась тревога. Он остановился, оглянулся с подавленным видом, слушая, что же происходит там, на железнодорожных путях, и, выругавшись, заскреб ногами дальше, гадая, почему же Мишка Федяинов его не застрелил?

Ответ находился на поверхности, готов был соскочить с языка, но Павлов придерживал его, он словно запечатал рот на прочный замок, лишь лицо у него подергивалось нервно да брови опускались низко, наползали на глаза, делая штабс-капитана похожим на старика.

Дорога расширилась, к одной колонне, ушедшей со станции, присоединилась другая, по целине был пробит целый тракт. По самой середке этого тракта крутился злой колючий ветер, поднимал мусор, бумажки, выпавшие из солдатских карманов, птичьи перья, невесть откуда прилетевшие сюда, сухие листья, до последнего державшиеся на ветках и наконец-то сорванные ветром, щипал зло живое тело. Рождала эта дорога ощущение неприкаянности, тоски, пустоты.

– Прибавим шагу, ваше благородие, – предложил Дремов, – наши уже далеко ушли.

На Дремова ни потери, ни встречи, ни удары судьбы не действовали, он прочно держался на своих кривоватых, обутых в валенки ногах, был уверен в себе, и этой мрачной уверенности штабс-капитан Павлов невольно позавидовал…

Догонять своих им пришлось часа три – так скоро двигалась северная колонна. По снежнику, будто распаханному гигантским плугом, спустились в широкий плоский лог, в котором росли чахлые, тощие, как спички, изувеченные то ли ветрами, то ли какой-то неведомой подагрой деревья, – по логу этому протекала вредная, с гнилой водой речонка, глушила все живое, давила, не давала вырасти, – поднялись на крутой обледенелый берег.

На закраине остановились, глянули назад, на потрескивающую стеклисто, брызжущую голубым морозным искорьем дорогу.

– По этой речушке, по руслу, красные спокойно могли бы зайти к нам в тыл и очень быстро догнать арьергард, – резковатым, с раздраженными нотками голосом проговорил Павлов. – Красные – большие мастера по части преследования.

– Если бы они считали, что мы все вынесем и останемся живы, ваше благородие, – Дремов отогнал ото рта зазвеневший, на глазах пропадающий парок, – то хрен бы они нас отсюда выпустили. Или если бы мы были генералы… А так… – Он махнул рукой.

– При чем тут мы? – раздраженно проговорил Павлов. – Я имею в виду всю северную группу. Это же полторы дивизии, несколько тысяч человек.

– Поспешим лучше, ваше благородие, – рассудительно произнес Дремов. – Целее будем.

Они прошли километра полтора, может быть, чуть больше, и услышали задушенный стон. Дремов, передернув затвор винтовки, метнулся вбок, занял одну сторону дороги, Павлов отпрыгнул в другую, прижался к стволу дерева. Стон повторился. Обреченный, одинокий, замерзающий. Дремов подал знак Павлову, вышел на дорогу.

Под деревом, прикрытый еловыми лапами, сидел паренек и, зажав между ногами винтовку, плакал. Щеки от мороза сделались у него восковыми, на них намерзли слезы.

– Ах ты господи! – воскликнул Дремов, кинулся к пареньку. – Что ж с тобой произошло? Ты откуда? Отстал, что ли?

– Отстал, – паренек застучал зубами, – теперь мне не догнать. – Изо рта у него вымахнул взрыд, паренек задрожал и захлопнул рот.

– Откуда ты?

– Из хозяйственной команды.

Содрав с усов сосульки, поморщившись – было больно, Дремов сделал понимающий кивок: хозяйственники – не окопники, с ними вечно что-нибудь приключается.

– Ладно, поднимайся, парень, помирать позже будешь. – Дремов выдернул бедолагу из-под елки вместе с винтовкой. – И кто только тебя, такого юного, на войну отпустил?

– Никто, я сам.

Дальше они двинулись втроем. Шли, спотыкаясь, помогая друг дружке. Видны они были долго, их провожали взглядами вороны, а потом три черные точки пропали.

Через полчаса станцию Минино запрудили красные.

Подтаявшие сугробы были темными от крови, всюду валялись убитые…

Было тихо. Так тихо, что люди слышали, как в глотках у них что-то скапливается, булькает, а в ушах начинают греметь погребальные колокола. Из стволов раскуроченных сосен, несмотря на мороз, текла чистая, прозрачная смола, очень похожая на слезы.

А может, действительно это были слезы?

Красноярск обошли благополучно – ни Зеневич, ни красные из города даже носа не высунули, чтобы прижать отступающих белых.

В деревне со звучным названием Чистоостровская Каппель собрал командиров частей.

Валил снег. Крупный, тяжелый, неприятный. Снег обычно, бывает, веселит душу, на землю приносит чистоту, прикрывает мусорные места, в душе рождает надежду – все должно быть хорошо, в конце концов, но этот снег был иной, он давил, звучно шлепался на землю, а приземлившись, шевелился, как живой, никак не мог успокоиться.

Неприятный снег.

Каппель, усталый, с посеревшим лицом, оглядел командиров частей. Командиры выглядели не лучше его – тоже усталые, тоже серые. Никто не ожидал, что Красноярск, где рассчитывали задержаться, укрепиться, отдохнуть, перегруппироваться и дать отпор противнику, встретит их так, как встретил – уговорами генерала Зеневича бросить оружие…

– Прошу