— Ну?

— Упаси Господь иметь таких союзников, — дребезжащим, осевшим от переговоров голосом произнес Отт.

— Что делать, Эйген, — успокаивающим тоном проговорил Зорге, — других союзников у нас нет. Ну что, переговоры так и не сдвинулись с места?

— Так и не сдвинулись. Я представляю, что по этому поводу скажут в Берлине.

Зорге сочувственно кивнул. Блицкрига у Гитлера не получилось. В некоторых местах наступление вообще застопорилось, войска топчутся на месте, так что Эйген совсем не виноват в том, что переговоры застыли на нуле.

В ту же пору Зорге узнал, что численность Квантунской армии увеличена, в Маньчжурии построено около трехсот новых аэродромов, все — в непосредственной близости от советской границы; в Корее возвели более пятидесяти аэродромов. Это были плохие признаки. В правительстве Японии по-прежнему шли словесные драки: одни были за войну с Советским Союзом, другие против. Шансы на победу у противоборствующих сторон были фифти-фифти, пятьдесят процентов на пятьдесят. Немцы же совместно с японскими специалистами вели усиленную разведку — постоянно прощупывали нашу границу.

В конце концов умеренное крыло в японском правительстве победило, а министр Мацуока, который спал и видел, как Квантунская армия переходит советскую границу, был вынужден подать в отставку: сны его не оказались вещими.

Двенадцатого августа Зорге отправил в Центр следующую радиограмму: «Немцы ежедневно давят на Японию, требуя ее вступления в войну. Но тот факт, что немцы не захватили Москву к последнему воскресенью, как они обещали высшим японским кругам, понизил энтузиазм японцев».

Несмотря на победу умеренного крыла в правительстве, непростое противостояние продолжалось.

Что день грядущий готовил, не знали ни Зорге, ни Мияги, ни принц Коноэ, ни посол Отт…

Жара продолжала стискивать город. Зорге менял по три сорочки в день — они пропитывались потом, и все равно ничто не помогало — жара добивала людей. Иногда ночью, во сне, Рихард слышал громкий стук своего сердца и стонал глухо — пробовал проснуться, но проснуться не мог, залитый потом, он метался по постели, сжимал в пальцах влажную простынь и продолжал стонать.

Кстати, преподавательница музыки Эта Харих-Шнайдер, которая летом сорок первого года часто бывала у Зорге и о которой знала Исии (но не ревновала), написала, например, следующее: «В его квартире мне всегда было жарко, как в духовке. Очертания пыльных улиц расплывались в нестерпимом блеске солнечных лучей. На террасе, расположенной на крыше, даже по ночам царила невыносимая духота».

Эта духота, в которой, кажется, могло плавиться железо, изматывала жителей Токио: в городе каждый день умирали люди, и на воротах домов появлялись траурные ленты, черные и фиолетовые. Зорге чувствовал себя неважно: жара мешала ему не только работать, а и существовать, дышать, ходить по земле, жить, общаться с близкими людьми, любить.

Еще Эта написала, что воздух в доме Зорге «был напоен запахами горячего дерева. Дом, построенный в европейско-японском стиле, выглядел неряшливо, хотя я знала, что его всегда убирала японка. От пола до потолка — книжные полки. За дверью — спальня, которую почти целиком занимала двуспальная удобная кровать. К спальне вел узкий коридорчик».

Свой деревянный уютный дом на улице Нагадзака Зорге любил — считал его единственной гаванью, крепостью, где он может укрыться в случае непогоды, кроме того, многие его статьи, за которые Рихард получил заслуженное звание «лучшего журналиста рейха», были написаны здесь, на улице Нагадзака. Но от лютой жары лета сорок первого года Зорге не спасал и этот дом. Просыпался Рихард обычно под утро, в розовом сумраке, предвещавшем очередной жаркий день… А потом поднималось солнце. Солнце сделалось для жителей Токио тогда ненавистным — слишком много его было. Тихая улица, на которой стоял дом Зорге, начинала звенеть от прокалывающих пространство горячих спиц.

В тот день, в семь часов утра, ему позвонил один из знакомых журналистов, проговорил, взволнованно дыша в телефонную трубку:

— Ты слышал, Рихард, оказывается, Медвил Кокс не покончил с собою — его убили.

— Нет, не слышал.

Англичанина Медвила Кокса, корреспондента агентства «Рейтер» Зорге немного знал по журналистскому клубу — пару раз вместе выпили по кружке пива и обсудили разные токийские сплетни, потом дважды встретились за одним столом на вечеринках — вот, пожалуй, и все… Кокса арестовала полиция «токко», уволокла в свои застенки. Там, в ведомстве Койзо Оты и была решена его судьба — японцы англичан совсем не боялись и на всякие международные скандалы не обращали внимания, Кокса они, не мудрствуя лукаво, причислили к шпионскому цеху и с умопомрачительной скоростью расправились с ним — выбросили англичанина из окна на асфальт.

Всем, кто знал Кокса, объявили, что он покончил с собой. На деле же — убили, как оказывается. Но теперь уже вряд ли кто сможет доказать, что его убили: тайная полиция у японцев работает чисто. Зорге не видел мертвого англичанина, но, говорят, он головой ударился о камень, впаянный в асфальт, с такой силой, что у него раскололась черепушка и розовые мозги, похожие на маисовую кашу, приправленную фруктовым соусом, рассыпало метров на десять.

Переговорив с журналистом, Зорге повесил трубку, выглянул на балкон. В лицо ему ударила тягучая душная волна — он словно бы в стенку уперся, — солнце начало жарить спозаранку.

Внизу позвякивала посудой служанка-японка. Интересно, к ней тоже приходил агент «кемпетай», как и к Исии? Скорее всего, приходил, и не раз, все выспрашивал, выспрашивал, — наверняка служанка поведала ему что-нибудь интересное, раз ничего о визите «кемпетай» не сообщила хозяину. Зорге пальцами помял, помассировал мышцы, такой массаж гораздо лучше утренних пробежек, которые обычно совершают журналисты-англичане, или гимнастических упражнений с гирями, столь любимых французами.

На пробежке, как и на силовых рывках, можно просто споткнуться, сунуться носом в землю, либо просесть под гирей и больше не подняться, а массаж — штука деликатная, к сердцу относится с уважением, щадяще, поэтому Зорге с обычных зарядок перешел на массаж. Включил радио — хотелось поскорее узнать, что там происходит на фронте. Волна была немецкая, далекая — ретранслятор стоял где-то на островах Индийского океана, слышно было плохо. Москву в такую жару вообще было невозможно поймать — ускользала очень быстро, речь превращалась в обычный хрип: не понять ничего.

Японские же станции сообщали только то, что было угодно местным генералам: услышанное надо было разделить на четыре, потом от четвертушки отнять половину, только тогда можно было получить что-нибудь близкое к правде.

Натянув на влажное тело полосатый шелковый халат, Зорге по скрипучей деревянной лесенке спустился вниз. Служанка уже приготовила ему кадку с теплой водой — после душной потной ночи надо было все страхи смыть с